Легко сказать, по следу. Вон с той стороны травища какая вымахала, выше пояса. Только вздыхать и пререкаться – себе дороже выйдет. Вернулся в свою избушку, собрал в мешок заплечный доспех свой, оружие, припасы кое-какие прихватил, к ивам подался. Перелез кое-как, осматривается. Приметное что-то быть должно, чего с прочим никак не спутаешь. То бороду потеребит, то затылок почешет, наконец, уразумел. Цветочки обозначились, маленькие такие, нежные, цветом – как сарафан у девки. Иных полно, а эти – в особицу. Вон один в траве глянулся, вон там, подалее, другой.
По ним и пошел Владимир, счастье искать. Сколько шел, про то неведомо, а только выбрел к холмам, где старцы жили. Глядит – и диву дается. Сказывали, будто пещеры ихние все как есть рукотворные, то есть собственными руками ископанные. Ну, положим, землю расковырять еще можно, камни, что в подъем, перетащить – тоже. А как такие, что в рост человеческий да в два-три обхвата переместить, этого понять не можно. Заглянул Владимир в одну пещеру – глубокая, темная, и никого не видать. Как же в ней и жить-то? С весны по осень – куда ни шло, хотя бы от дождя укрыться, а зимой? Ни дверей тебе, ничего. Опять же, пропитание. Огородов не заметно, к охоте и рыбной ловле за летами своими непригодны, а на одних грибах-ягодах долго не протянешь. Так еще и растут не во всякое время. Что ж это они, корой с деревьев промышляют, аки зайцы? И подевались куда – ни следа… Уж не обманулся ли? Там посмотрел, здесь побродил. Вспомнил, что девка говаривала: на отшибе.
И такую отыскал. Заходить не стал – мало ли. Пристроился возле, по сторонам поглядывает. Ждет – пождет, прислушается, не идет ли кто. Не слыхать. Окромя обычного лесного шума – ничего. Только к вечеру, как темнеть начало, мелькнуло в кустах поодаль серое что-то, и показался старец. Видом величественный, его б откормить да бороды с волосьями убрать, так за добра молодца выдать можно б. И походкой легок, и в руке, что посох держит, сила чувствуется. Взгляд вот только, – как ближе подошел, – лета выдает. Глубокий такой, ровно небо бездонное.
Поклонился Владимир поясно, выпрямился, только было слово приветственное молвить собрался, так ведь нет никого. Не помстилось ли? Потому как деться ему кроме как в пещеру некуда, ан и там пусто.
Присел снова на камушек возле, не успел оглянуться, вышел из пещеры старец. Сел на другой камушек, по другую сторону, да так и застыл.
Совсем зашло солнышко, темень надвинулась. Поднялся старец, повернулся к Владимиру.
– Знаю, молодец, зачем пожаловал. За счастьем собрался, а куда – не ведаешь?.. Вот и я когда-то… – вздохнул тяжко. – Что ж, заходи, коли пришел.
Подался Владимир за ним, и глазам своим не поверил. Будто в избе оказался. Тут тебе и печка, и лавки, и стол накрытый, и светцы по стенам. Обернулся – стена за ним, бревенчатая, дверь навешена.
– Вечеряй пока, – кивнул в сторону стола старец, – а мне отыскать кое-что надобно. – И вышел в соседнюю комнату.
Владимир на всякий случай и стену за спиной пощупал – дерево, оно дерево и есть, мхом переложено. И дверь толкнул – не открылась.
Положил возле порога мешок свой, за стол сел – чего уж там. А тут пироги свежие, горячие, и с грибами, и с ягодами, и с рыбой, и с корешками какими-то. Откуда им взяться – горячим-то? Печка ведь не топлена… Да и нету ее здесь, сам видел. А ежели по-иному взглянуть, как же нету – когда вот она? Кувшины с водой холодной, квасом и молоком. Так ведь и коровы… Махнул рукой, да и принялся за пироги – аж за ушами трещит. Так повечерял, что из-за стола не встать. Не то, чтоб до еды жаден был, а только пироги сами в рот просятся, не оторваться.
А тут и старец вернулся. Сел за пустой стол – разом все исчезло, будто ничего и не было, положил перед собой мешочек небольшой, и дощечки какие-то, на прут нанизанные, ровно ключи на связке. Не простые – точечками да черточками изрезанные. Развязал мешочек, вытряхнул из него палочки. У каждой – несколько сторон, на каждой стороне – насечки. Никогда прежде таких не видывал.
– Что будет, про то никому не ведомо, а что судьба сулит, коли поперек нее не идти, про то вызнать – хитрость невелика. Сожми в руках, – подвинул старец Владимиру палочки, – глаза закрой, спроси, кого перед собой увидишь, да палочки эти самые перед собой и брось. Как спросишь, такой тебе и ответ будет.
Взял Владимир палочки, зажал в кулаке, закрыл глаза – никого не увидел. А как никого не увидел, так и спрашивать некого. Бросил палочки и ждет, что старец скажет. Взглянул тот на него, – то ли показалось, то ли и впрямь было, – головой качнул. Принялся дощечки свои перебирать. Нашел одну, провел по ней ладонью.
– Отыдешь скоро, путь тяжек, обратно не быть. – Вздохнул. – Вдругорядь бросай.
Легко ему – вдругорядь. После тех слов, что сказал, повыть бы. Однако ж повиновался.
Другую дощечку отыскал старец.
– Женат будеши, и проживешь с нею в богатстве и чести. Еще бросай, до трех раз указано.
Бросил третий раз.
– Счастлив человек во всяком деле и любим всякому человеку, а лета долги его.
Тут уж Владимир просиял, ровно блин на коровьем масле. Только старец враз огорошил.
– Коли б кого спрашивал, была бы вера дщицам, а как наугад бросал, так и веры им нету. Может, правду сказали, а может, и нет. Ложись опочивать. Завтра, чем свет, в путь-дорогу собираться. С тобой иду.
Спал Владимир крепко, однако ж слышал посреди ночи, как выходил старец из пещеры ли, избы ли – не поймешь.
Иному собраться – только подпоясаться. Так и тут: старцу – посох в руку взять, Владимиру – мешок на плечо вскинуть. Хотел было спросить, далеко ли идти-то? – ан старец ладошку распахнул, а на ней – рогатулька лежит. Сучок о двух ножках. Кинул он его перед собой, так сучок на эти самые ножки поднялся – и ну подпрыгивать, как живой!
– Ну что, веди, показывай дорогу, – старец ему говорит.
Тот и поскакал…
…доколе не привел путников к селению на берегу большого озера. Дорога не то чтоб шибко долгой показалась, ан удобной. То ли вожатый так выбирал, то ли само случилось, только ни тебе топей, ни чащ непролазных, а коли речушка встретится, так перебрести можно. Возле крайней избы замер сучок, да и упал на землю обычной деревяшкой. Пришли, значит, куда надобно.
Первый из насельников, который встретился, не то, чтобы волком глянул, а все одно – неприветливо, исподлобья. Оно не диво – больно уж место выбрано неудачное. Иные поселки так поставлены, что и в ливень солнышком светятся, а иные – наоборот. Вот и этот такой же – темный, настороженный. Или показалось?
– Скажи нам, человече, как вашего старшего отыскать? – старец спрашивает.
Тот в ответ буркнул что-то невнятное, рукой махнул вдоль дороги, повернулся и потопал себе. Медведь, да и только.
Если б только он один такой оказался, так ведь все, вопреки обычаю, сторонкой обойти стараются, посматривают искоса. Не по себе Владимиру, а старец бредет себе, ровно не замечает ничего. Даже скалящих зубы из-под заборов собак.
Ворота избы старшего оказались чуть приоткрыты. Старец остановился на мгновение, толкнул створку и вошел на двор, как если бы он был его собственный. Сделал несколько шагов и вдруг замер, дрогнув всем телом. Он смотрел на старушку, застывшую на крыльце с деревянной миской в руках. Пальцы ее задрожали, миска наклонилась, из нее тонкой струйкой полилась вода.
– Ишня… – прошептал старец.
– Сильдес… – донесся шепот от крыльца.
Смотрит Владимир, то на одного, то на другого, ан того не зрит, что им зримо. Не зрит девицы-красавицы, что милей жизни сердцу Сильдеса, не зрит добра молодца, что милей жизни сердцу Ишни. Таких историй – ни одним ведерком не вычерпать, как неровня слюбится. Редко когда по любви ихней случается, все больше наперекор. Так и тут. Ишня – из рода знатного, а Сильдес – так, к плетню прислонился. Встречались тайно, бродили рука в руке, покуда отец Ишне жениха не выбрал. Пошла она за нелюбимого, воле родительской покорна, а он – от мест родных подалее. Поначалу, как в учение старцам попал, все мечтал обратно вернуться. Думалось ему, вот вернется – и все разом изменится, встретятся они с Ишней, ровно не было между ними ни лет, ни людей… Только чем дольше в пещерах жил, тем понятнее становилось – нет к прошлому возврата. Не вернуться ему туда, откуда ушел. Не в селение, во дни. Сколько и каких дум передумал, неведомо, надумал же за лучшее – забыть. Как надумал, так и сделал. Ан на поверку-то вышло: забыть и не вспоминать – не одно есть.