Ганин
тщательносвернулсалфетку,втиснулеевкольцои встал,
Сладкого он не ел.
"Тощища какая...-- думал он, возвращаясь в свою комнату,--
И что мне теперь делать? Выйти погулять что ли?.."
Этот день его, как и предыдущие, прошел вяло,вкакой-то
безвкуснойпраздности,лишенной мечтательной надежды, которая
делает праздность прелестной. Бездействие теперь еготяготило,
аделане было. Подняв воротник старого макинтоша, купленного
за один фунт уанглийскоголейтенантавКонстантинополе,и
крепкозасунувкулакивкарманы,онмедленно,вразвалку,
пошатался по бледным апрельским улицам, гдеплылиикачались
черныекуполазонтиков, и долго смотрел в витрину пароходного
общества начудеснуюмодельМавритании,нацветныешнуры,
соединяющие гавани двух материков на большой карте. И в глубине
была фотография тропической рощи,-- шоколадного цвета пальмы на
бледно-коричневом небе.
Онсчаспопивал кофе, сидя у чистого огромного окна, и
смотрел на прохожих. Вернувшись домой, он пробовалчитать,но
то,что было в книге, показалось ему таким чужим и неуместным,
что он бросил ее посредине придаточногопредложения.Нанего
нашло то, что он называл "рассеянье воли". Он сидел не шевелясь
передстоломинемог решить, что ему делать: переменить ли
положение тела, встать ли, чтобы пойти вымыть руки, отворить ли
окно, за которым пасмурный день уже переходил в сумерки...Это
быломучительное и страшное состояние, несколько похожее на ту
тяжкую тоску, что охватывает нас, когда, уже выйдя изсна,мы
не сразу можем раскрыть, словно навсегда слипшиеся, веки. Так и
Ганинчувствовал,чтомутныесумерки,которымипостепенно
наливалась комната, заполняют его всего, претворяют самую кровь
в туман, что нет у него сил пресечьсумеречноенаважденье.А
сил не было потому, что не было у него определенного желанья, и
мученьебылоименно в том, что он тщетно искал желанья. Он не
мог принудить себя протянуть руку к лампе, чтобы включить свет.
Ему казался немыслимым чудом этот простой переход отнамеренья
кегоосуществленью.Ничто не украшало его бесцветной тоски,
мысли ползли без связи, сердцебилосьтихо,бельедокучливо
липлок телу. То казалось ему, что вот сейчас нужно написать к
Людмиле письмо, твердо объяснить ей,чтопорапрерватьэтот
тусклыйроман,товспоминалосьему, что вечером нужно с ней
идти в кинематограф, и почему-то было гораздо труднеерешиться
позвонить,чтобыотказатьсяотсегодняшнейвстречи, нежели
написать письмо, и потому оннемогисполнитьнитого,ни
другого.
Асколькоразужеонклялся себе, что завтра же с нею
порвет, придумывал без труда нужные выражения, но никак немог
себепредставить вот ту последнюю минуту, когда пожмет ей руку
и спокойно выйдет из комнаты. Вот этодвиженье--повернуться,
уйти--казалосьнемыслимым.Онбыл из породы людей, которые
умеютдобиваться,достигать,настигать,носовершенно
неспособныник отречению, ни к бегству,-- что в конце концов
одно и то же.