(приезд Саши за наследством)
Перед Александром расстилалась долина, перерезанная конопляными полями и рощами, а там, вдали, за речушкой Лущенка, вскоре должна показаться усадьба, в которой он вырос. Поручик пришпорил лошадь, но буквально через четверть часа бешеной скачки вынужден был останавливать скакуна, не понимая, куда всё подевалось. Несмотря на расстояние, все предметы были ясно видны и только казались совсем маленькими. Но - увы! - несмотря на все старания, он не мог узнать ни одного знакомого с детства места: возле реки в ряд стояли двухэтажные дома красного кирпича. А там, у когда-то старого деревянного моста, из трубы самого длинного здания поднимался дым, и казалось, что сидящий там титан сжигает в огненном горниле все оставшиеся воспоминания детства и юности. Вот тут должно было расти грушевое дерево с искривленным стволом, долгое время служившее ему верховым конем. А около коптильни была канавка с мельничным колесом его собственного изготовления. Скольких трудов стоило ему вырыть ее! Всё исчезло со своих мест. Отчаявшись, он ушёл с дороги и повернул лошадь левее, в сторону Аршин, оставляя реку по правую руку, и остановился. До Александра отчётливо донеслись звуки ружейной пальбы. Доскакав до овражка, он вскоре стал свидетелем довольно таки несвойственной размеренной вечерней деревенской жизни картины. Когда-то обильно поросший разнообразным бурьяном и доходивший до самой воды овражек был весь перекопан и превращён в поле для стрельб. Явно угадывались мишени: как в человеческий рост, так и заметно рослее, напоминающие кавалеристов; а на позициях, слегка скрытых пороховым дымом, находились крестьяне с ружьями под командой одноногого солдата. Пришлось возвращаться, и уже перестав чему-либо удивляться, Александр пересёк по новому мосту речку и стал править к дому.
Вдруг на дороге, ведущей из усадьбы, показался белый чепчик. Он, как бабочка, порхал между ветками вишнёвого сада. Иногда сердце видит лучше и дальше глаз: несмотря на большое расстояние, сын узнал матушку. Это была она - он чувствовал это. Казалось, в её маленькой и хрупкой фигуре клокочет бурное пламя, и воздух вокруг неё даже светится от яркого жара. По мере того как приближались родственные души, Саша всё явственнее различал каждую чёрточку её лица. Сколько уже лет, как некогда в праздничный день Пасхи, подмечал он на лице матери эту улыбку. В солнечном сиянии крохотные морщинки на её лбу уподобились затейливым золотым украшениям, седеющая прядь, выбившаяся из-под чепчика, сверкала, будто серебреная струна, и эти родные глаза, полные трепета и любви. На мгновенье Саше почудилось, что перед ним не мама, а сгорбленная под тяжестью непосильной ноши старуха, отдающая все свои силы ради какой-то эфемерной цели, и щемящая тоска вдруг охватило его сердце. Тяжёлым молотом стыда ударило в его душу сожаление. Сожаление обо всех своих неблаговидных поступках и принесённой родным горечи.
- Сашенька!
- Матушка!
- Как я счастлива, ты здесь, ты рядом...
Солнце в этот час если еще не поднялось над горизонтом, то подбиралось все ближе к его краю. Облака, парящие в вышине, отразили первые его лучи и бросили золотой отсвет на окна и дома деревни, не забыв и усадьбу, которая - сколько бы рассветов она ни встречала - сейчас буквально расцвела. Отраженный свет сумел показать довольно ясно всю обстановку комнаты, в которую вошёл, спустившись по лестнице, Александр: высокий потолок, который следовало бы давно побелить, голые, лишённые обоев или ткани деревянные стены и большая печь, облицованная расписной плиткой. На полу комнаты лежал привезённой отцом с Турецкой войны персидский ковер изначально богатой расцветки, но за минувшие годы настолько истершийся и поблекший, что ранее отчетливые узоры слились в один неопределенный оттенок. Что же касается мебели, там стояли два стола: один, вырезанный с поразительной фантазией и способный поспорить количеством ножек с сороконожкой, и второй, более тонкой работы, появившийся со слов матери совсем недавно, с четырьмя длинными ножками. На этот стол было страшно что-либо поставить, поскольку ножки выглядели такими тонкими, что казалось удивительным, как этот столик сумел выстоять на них хоть какое-то время, а тем более с толстенной книгой, из страниц которой торчала закладка. Полдюжины стульев расставлено в комнате, прямых и жестких, словно их специально создали для доставления неудобств сидящему, и это было видно невооруженным взглядом и вызывало самые неприятные подозрения относительно мастера, их создавшего. Единственным исключением было антикварное кресло, наверно, начала прошлого века, с высокой спинкой, отличавшееся просторной глубиной, заменявшей ему недостаток удобных мягких подлокотников, присущих современным образцам. Оно стояло у самого окошка рядом со столиком и видимо служило для приятного чтения.
Украшений в комнате было лишь два, если их можно назвать таковыми. Первое - это гобелен с картой Поречского уезда, изготовленный вручную некими талантливыми вышивальщицами, украсившими ее гротескными фигурами былинных и сказочных персонажей и диких животных, в числе которых можно увидеть и медведя с барсуком и даже бобра с лисицей. Вторым украшением был портрет отца - старого штабс-капитана: в полный рост, в треуголке, парадном мундире и двумя орденами; одна рука его упиралась в бок, другой приподнимал украшенную драгоценными камнями рукоять шпаги. Последний предмет удался художнику лучше прочих и изображен был с куда большей выразительностью, нежели предметы одежды или шёлковая драпировка, создающая торжественный фон. Напротив него стояла Авдотья Никитична, оказавшись лицом к лицу с этим портретом, и смотрела на покойного мужа странным взглядом из-под нахмуренных бровей, который люди, незнакомые с ней, определили бы как выражение горькой злости и недовольства. Однако ничего подобного в нём не было. На самом деле к изображённому на портрете она испытывала истинное почтение, а странно нахмуренные брови и сузившиеся глаза являлись лишь невинным следствием ее близорукости и попыток заставить свое зрение сменить расплывчатые очертания объектов на четкие линии.
- Вот, Леонтий. Приехал наш сыночек, - тихим голосом сказала Авдотья Никитична, смахивая платком какую-то пыль с полотна. - Мы сейчас позавтракаем, да сходим к тебе на могилку. Заждался, небось.
***
Если полдень здесь проходит в постоянной работе и напряжении, то вечер вносит в мою жизнь необходимую душе толику благодушия. Приглушается на небе золотое сиянье, этот резкий дерзновенный блеск, который слепит глаза и немного раздражает, сдаёт позиции и убегает за горизонт. Теперь умиротворённое, дружелюбное небо изливает нежность и мир, и проникающие в душу чувства вселяют в неё такую же нежность и умиротворение. Это редкий миг, когда небо и душа сближаются в понимании друг друга, и стоит замереть и оглядеться. Гибкие как девичей стан стволы вишни стоят неподвижно и смотрят почти как разумные существа, слегка шевеля листьями. Чуть дальше, в роще, раздаются тихие и короткие трели птиц, и в этих звуках угадывается сознание уюта и счастья в родном гнезде. Там, за речкой, утомленное, сытое стадо вереницей бредет с пастбища и останавливается на водопой у запруды, где под ивами лениво плещется вода. Сейчас зазвонит колокол к вечерней дойке, и хозяйки во всех домах станут готовить вёдра. А пока запоздалый воз с сеном скрипит на темнеющей дороге к мосту. Все так спокойно, так просто и нежно, дорогая моя Смоленщина, что, сидя где-нибудь на деревянной колоде, я всей сущностью чувствую проникновенную благость природы. Я в таком согласии с ней, что душа моя, огрубевшая в мирской грязи, уже не помнит ни одной мысли, которую нельзя было бы рассказать святому. Но миг сей длится недолго.
Встреча с приехавшим 'родственником' и мной произошла следующим вечером и началась с разочарования. Саша не завоевал моего расположения с первых минут общения ни интересной наружностью, ни словесной ловкостью. Он не был мягок или резок, скорее безразличен, а манеры его обретали привлекательность лишь при более близком знакомстве. Застенчивость мешала ему показывать себя с выгодной стороны, но, когда он преодолевал эту природную робость, всё его поведение говорило об открытой и благородной натуре. Ему был присущ немалый ум, прекрасно развитый образованием, о чём свидетельствовало наличие множества книг в его комнате и правильность речи. Но у него не было ни способностей, ни склонности отличиться на каком-либо полезном для карьеры поприще, как того желали покойный Леонтий Николаевич и Авдотья Никитична. Конечно, родителям не терпелось, чтобы сын занял блестящее положение в свете или хотя бы подобающее среднестатистическое для создания крепкой семьи. Возможно в ожидании этих великих свершений они удовольствовались бы и тем, чтобы Сашенька просто продолжал военную карьеру и закончил её как минимум в майорском чине. Но Александра не влекли не карьерный рост, ни выгодная женитьба. Сам он мечтал лишь о домашнем уюте и тихой жизни частного лица, иногда путешествовать, изучать мир, но всё после того, как выйдет в отставку.