Михаил Анатольевич Овечкин похолодел.
Человек он был незлобивый и, как часто говорила покойница-мама, бесхарактерный. И только сейчас, к великому своему ужасу, он понял, до чего она была права. Ему представилось, как диковинный посетитель берет его за руку и уводит за собою сквозь стену, а он, взрослый человек с высшим образованием, мужчина, можно сказать, в расцвете сил, не только не сопротивляется, а даже и слова в свою защиту вымолвить не может. Так живо увидел он эту картину, что невольно замахал руками и хрипло выкрикнул:
– Нет!
– Не нравится? – удивился дед. – Ну, как хочешь. Пускай не Овцов. Можешь при своей оставаться. Соглашайся, мил человек. Ученье годков двадцать займет, при твоем-то соображении, ну да ничего. Жить будешь на всем готовом, мы уж о тебе позаботимся…
Михаил Анатольевич, не в силах больше издать ни звука, снова замахал руками. Горло ему сдавил страх, колени сделались ватными. Дед истолковал его жестикуляцию по-своему – заперхал, тоже махнул мохнатой лапой:
– Никто тебя не хватится! Никто и не вспомнит! Не опасайся.
Он спрыгнул со стула на пол.
– Пойдем, что ли? Глянешь, как мы живем, познакомишься…
Овечкин, не помня себя от страха, вскочил на ноги и попятился. Он попытался что-то сказать, но получилось лишь задушенное мычание. Дед вытянул руку и нетерпеливо пошевелил крючковатыми пальцами.
– Пошли!
И тут Михаил Анатольевич от ужаса окончательно утратил рассудок. Он повернулся и слепо ринулся прочь. Руки сами нашарили замок на входной двери, открыли его, и Овечкин, ничего не видя и не соображая, загрохотал вниз по лестнице, гонимый единственно звериным инстинктом, повелевающим искать спасения в бегстве.
Спасался он так, словно армия домовых наступала на пятки, готовая немедленно уволочь его в свои пенаты, обрядить в красный халат и заставить следить за чужим выкипающим молоком. Мохнатые лапы вот-вот должны были вцепиться ему в спину. Прохожие шарахались по сторонам и тревожно озирались, высматривая, кто же за ним гонится, за таким безобидным с виду человечком в домашних шлепанцах на босу ногу и пузырящихся на коленях тренировочных штанах. Но никто не бежал вслед за Михаилом Анатольевичем в этот поздний вечерний час, тихий и светлый, незаметно переходящий в белую ночь, и ничто, казалось, не могло потревожить покоя праздно прогуливающихся перед сном горожан.
А Овечкин, вероятно, бежал бы до тех пор, пока не упал бы. От участи загнанной лошади спас его ненароком какой-то прохожий, вывернувшийся из-за угла и не успевший отскочить с дороги. Михаил Анатольевич со всего маху врезался в него. Прохожий охнул, но умудрился устоять на ногах и, задиристо вцепившись в Овечкина, вынудил его остановиться. Тот, механически лепеча извинения, оглядывался через плечо с таким ужасом, что прохожий, убедясь в полной его невменяемости, махнул рукой и отпустил бедолагу подобру-поздорову.
Небольшой этот инцидент пошел на пользу Михаилу Анатольевичу, отчасти приведя его в чувство. По крайней мере, он успел понять, что никто за ним не гонится, и уже не побежал далее, а пошел торопливым подпрыгивающим шагом. Несколько раз он еще нервно оглянулся на ходу и, по-прежнему не видя нигде никаких домовых, понемногу вновь обрел способность соображать.
И тогда впал Михаил Анатольевич в сильнейшее замешательство. Случилось что-то такое, чего никак не могло и не должно было случиться. Существо, назвавшее себя домовым, загадочным образом пробралось в запертую квартиру, подстерегло его, наговорило гадостей, оскорбительных для всякого порядочного человека, и в довершение ко всему предложило нечто вовсе несусветное – уйти в племя серой мохнатой нечисти. Михаил Анатольевич мог счесть все это только галлюцинацией. Вообще-то, причины для нервного расстройства у него имелись: усталость и переживания, связанные с похоронами матери, вполне могли породить какое-нибудь неприятное видение. И остановившись на этом предположении за неимением другого, Михаил Анатольевич принялся, как мог, себя успокаивать. Он напьется на ночь брому. Он попросит на работе отпуск на несколько дней, чтобы привести нервы в порядок. Он…
Но тут в памяти его всплыла вдруг сцена недавнего столкновения с прохожим. Михаил Анатольевич отчетливо, как со стороны, услышал свой собственный голос, бормочущий извинения. И снова похолодел. Он не заикался. Совсем. Дефект речи, преследовавший его с самого детства, исчез.
И тогда он понял, что не сможет вернуться сегодня домой. Ни за что. Возможно, домовой и впрямь был всего лишь галлюцинацией. Но галлюцинация эта оказалась способной вылечить его от заикания. А раз так, она, вероятно, могла и увести его за собою неведомо куда и превратить неведомо во что. Михаил Анатольевич не видел в данном случае никакой разницы между объективной реальностью и сумасшествием. Его затрясло от страха, и ноги сами заторопились прочь – подальше от родного дома. Пока он еще все-таки был человеком…
Он не очень понимал, куда идет, и, когда к нему опять вернулась способность соображать, Овечкин обнаружил себя в Таврическом саду. Он узнал пруд и дворец, но даже не удивился, как сюда попал. Ему было не до этого. До Михаила Анатольевича постепенно начала доходить вся безнадежность положения, в котором он очутился. Вернуться домой он не мог. На дворе была ночь. Он выбежал из дому без копейки денег, без документов, в костюме, совершенно непригодном для выхода на работу и неприличном даже для пребывания на улице. Он не захлопнул за собой дверь, убегая. Квартира, стало быть, стоит открытая – заходи кто хочешь, бери что хочешь.
Михаил Анатольевич находился в полной растерянности. Привыкнув за тридцать пять лет своей жизни во всем полагаться на маму, он вдруг оказался лицом к лицу с необходимостью предпринять какое-то действие. И действие, прямо скажем, неординарное. Не мог же он в самом деле вломиться сейчас, среди ночи, к кому-нибудь из немногочисленных своих или маминых знакомых и заявить, что вот, мол, немножко сошел с ума, и поэтому просит заглянуть к нему домой и посмотреть, сидит ли еще там дедушка в красном халате. Бред какой-то…
Увидев в стороне от дорожки скамейку, утопавшую в сиреневых кустах, Михаил Анатольевич машинально направился к ней, присел на краешек и уставился прямо перед собой невидящим взглядом. Что же делать? Может, он и вправду сошел с ума? В таком случае надо обратиться к врачу. Но опять же – какие врачи среди ночи? И за что ему такое несчастье?
Против воли Овечкин начал припоминать подробности галлюцинации. Снова увидел перед собою поросшее серой шерстью лицо деда и услышал его хриплый голос. Как домовой его обозвал? Насекомым?.. Почему это он, Овечкин, насекомое? И даже хуже? Непонятно. Он жил себе, никого не трогал. Ну, может быть, конечно, выдающихся поступков не совершал, так ведь не всякому и дано. Зато не вредил никому… «Никто тебя не хватится! – вспомнил он вдруг дедовы слова. – Никто и не заметит!»
И окончательно расстроился. А ведь и правда. Так оно и есть. Вот он сидит здесь, одинокий, и никто не пожалеет о нем, если случится ему завтра исчезнуть из числа живущих… Сознавать это было чертовски неприятно, и Овечкин, как обычно поступают люди в подобной ситуации, принялся судорожно искать виноватых.
…И не нашел. Более того, неожиданно убедился Михаил Анатольевич, что не может даже толком вспомнить свою жизнь, так оказалась она однообразна и пуста, начиная с самого детства. Почему-то не дружил он с ребятами ни во дворе, ни в школе, не играл в войну. Не искал кладов, не влюблялся. Не ссорился и не дрался. Почему? Ни одного интересного события не мог припомнить Овечкин, ни одного яркого переживания. Вроде бы читал он много – но и прочитанного толком не помнил, потому что впадал обычно над книгой в некоторое оцепенение и не то думал, не то мечтал о чем-то, чего не мог выразить ни словами, ни образами… Так и по улицам ходил, и на работе делал свое нехитрое дело – словно бы в полудреме. Жил он с мамой, и покойная его родительница никогда и ни в чем ему не препятствовала, возможно, даже не подозревая о внутренней апатии сына. Кого винить? Сам… значит, сам проспал всю свою жизнь. Не искал ничьей дружбы и не знал любви. Не нажил врага и не изведал вкуса ни победы, ни поражения. Он и сейчас с удовольствием забылся бы, да только куда уж!..