Хижина - Ирина Белояр

Ирина Белояр

Хижина

…Он был безмозглой тварью — зеленохвостый палеозойский проточеловек. Иначе бы еще подумал — стоит ли высовывать рожу из воды, чтобы подышать атмосферным воздухом. А так все было просто: действительно, что значит слишком много кислорода, когда мы по крупицам собираем растворенный в воде? Как может быть слишком много того, чего всегда хорошо, но мало?

…Но по порядку: я хочу есть — готовлю пищу. Продукты сами с люстры не падают, поэтому иду в магазин. А перед этим получаю деньги за то, что работаю. Или: мне холодно, я одеваюсь. Для этого покупаю одежду на деньги, за которые работаю. И вдруг наступает рай, где всего слишком и за просто так. Так зачем тогда этот дурацкий, опостылевший алгоритм? Какого дьявола я работаю, получаю деньги, иду в магазин и т. д.

И вот, повинуясь этой неумолимой логике, зеленая бестолочь высовывает рожу из воды и начинает лопать кислород прямо из воздуха, подобно многим своим предшественникам, которые благополучно издохли при тех же обстоятельствах — потому, что даже того, чего всегда хорошо-но-мало, тоже может оказаться слишком. А этому — повезло, и он становится связующим звеном меж водой и воздухом, мессией, то бишь, и за ним идут другие.

И никаких тебе реинкарнаций, никаких архангелов с трубами. Я есмь, я дышу, дважды два по-прежнему четыре, воздух вполне осязаем, движения в нем — отнюдь не божественная преррогатива, и даже полет — суть падение снизу вверх.

Через эн поколений кто-нибудь ступит нетвердыми лапами на твердую землю и испуганно вернется обратно, где его встретят как героя, т. е. поспешно съедят. Но начало положено, эволюция продолжается…

Ныне я — хомо и, к сожалению, сапиенс, поэтому, работая на свою персональную эволюцию, тащу с собой не только генетическую, но и личную память, а с таким грузом уже летать не получается — так, порхаешь себе в приповерхностном слое и везде вьешь гнезда, каждое на всю жизнь. А над новым гнездом всегда маячит призрак старого, расслабляет и манит, и рвешься назад, чтобы вернуться к осколкам миража… эволюция встала.

Вот поэтому ползают по земле люди-улитки, таская с собой кусочек тепла, вьют временные гнезда, роют временные пещеры, не брезгуют чужими жилищами…

Да разве бы высунула пасть из воды зеленая тварь, если б могла предвидеть, к каким осложнениям это приведет? Она-то, наверно, думала, что рай — это налопаться от пуза, свернуться в клубок и ослепнуть.

…И все-таки удивительно хочется упасть снизу вверх.

Меня предупреждали: машина по ущелью не пройдет.

Они не знали моей машины, но оказались правы.

Это — не единственное, в чем я просчитался.

Это — не единственное, в чем мне не повезло.

…Стемнело. Снаружи совсем распогадилось. Свистел ветер, снежные птицы отчаянно бились о стекло и, расшибаясь, бессильно сползали вниз. На что я рассчитывал? Как всегда: пару недель хорошей погоды, море усилий — до зубовного скрежета, неплохая подготовка и немножко удачи… а зря. Удача погибла и похоронена здесь же, восемь лет назад.

Знобило. Коченели ладони и ступни. В голове коты сватались — от ушиба по всему черепу, в шею, до самых ключиц шла пульсирующая боль. Приложил к голове металлическую фляжку, а через минуту опять провалился в черноту…

…Мне тяжело и нечем дышать. Пытаюсь поднять веки, но смертельная усталость или что-то еще давит на них. Не сразу удается понять, что я сам прижимаю их пальцами. Тяжело, но все же получается развести ладони и открыть глаза. Темно, по лицу непонятно в какую сторону каплями стекает вода. Сплевываю — плевок возвращается на щеку. По сантиметру начинаю отвоевывать жизненное пространство. Крайне тяжело дышать, но вот намотанный на руку темляк[1] приводит ко мне головку ледоруба…[2] дальше — легче, светлее, больше воздуха.

Наверху — тишина, как до сотворения мира и ослепительное солнце. Ни одной красной линии на корявой белой земле[3]. Сидя наполовину в яме, пытаюсь выдернуть из-под снега свой конец веревки. Между нами было тридцать метров. Все тридцать нужно раскопать…

…Я очнулся.

Уже не птицы, но белые безглазые люди ломились в стекло. Боль в голове не прошла, и вдобавок ломило все тело. То, к чему я вернулся, трудно было бы назвать сознанием. Перспектива очевидна: завтра здесь будет труп, а еще через несколько суток его, может быть, найдут. Ни раскаяния, ни покаяния, ни сцен из детства, ни мыслей о бренности земного в этой голове не было. В ней было кошачье сватовство да еще свист ветра. Я сгруппировался, на секунду поймал иллюзию тепла и отключился снова.

…Он стоял под жандармом[4] и завязывал проводник[5]. Ярко-красный анорак[6], голубая каска, блеск в глазах, пижонские усики… сколько ему здесь? Двадцать один? Двадцать два? Счастливый, в прошлом — несколько вершин Кавказа, в будущем — все покорные и покоренные радужные Гималаи… А вот опять он — время спустя, наклоняется над другим. Другой мертв, но парень этого не знает. Взваливает труп на плечи и медленно движется вниз по ущелью. На кошках — комья снега, ходьба на котурнах. Шаг — удар кайлом[7] по залепленным зубьям, еще шаг — поправляет ношу…

…Кошки теперь уже лучше снять, но останавливаться — страшно…

…Я открыл глаза, чтобы сменить позу — ноги затекли. Шевеление вызвало новый приступ холода, зато боль уже почти не чувствовалась. Снежные налеты стали ритмичнее и уверенней. Птицы методично довершали свою пиррову победу — половина стекла была завалена их дохлыми телами.

…останавливаться страшно: рухнет иллюзия приближения к цели. Сколько энергии придется собрать, чтобы двинуться дальше. Монотонная ходьба притупляет отчаянье. Шаг — удар по кошке, шаг — поправляет труп…

…на несколько секунд открыть глаза…

…еще шаг, и еще…

…и снова открыть, чтобы увидеть очередную атаку, все это скоро закончится…

…Еще пара шагов. Парень оставляет труп. Но теперь он уже и налегке не дойдет.

Я вижу его упавшим. Борода — в инее. На проступающей сквозь снег белизне лица — темные сжатые губы. Может, он все-таки умер?

Но кто же тогда я?

Выхожу наружу. Первый раз после своего неудачного прорыва наверх по ущелью, прорыва, остановленного преждевременной непогодой и шальным камнем. Я шел быстро, но молоко[8] садилось быстрее, чем я шел…

Выхожу низачем. Просто выхожу. Другой попытки все равно не будет. Другой жизни — тоже.

Волк, махнувший через флажки, в следующей инкарнации становится человеком. А кем станет человек, если он — за всю жизнь — ни разу?..

…Сквозь твердую атмосферу вьюги, между двумя приступами снежно-птичьего суицида жалобно пискнул мираж. Метрах эдак в — дцати (плюс-минус эн километров) горел огонек. Я в него не поверил. Просто было все равно. Упершись лбом в ветер, побрел — почти вслепую.

До огонька оказалось тридцать шагов (или триста?), я очень внимательно считал.

Здесь тепло. Течет с головы и одежды.

И куча каких-то бессмысленных предметов на лежанках: медное распятие, велонасос, разводной ключ, сомбреро, балетные пуанты, китайский веер… как будто ночевала бродячая труппа и, собираясь, в спешке перезабыла весь реквизит.

— Аз есмь, — сказали у меня за спиной.

— Вечер добрый, — я обернулся… и никого не увидел. Дверь закрыта.