– Легитимность им всем подавай. – Злобно усмехнулся пан Паника. – А такую не хочешь. – Сунув композицию из трёх пальцев в эту общую фотографию (а ведь там президент!), смачно плюнул на ковёр пан Паника, который в этом своём поступке всё же слишком переусердствовал (а скрытая камера всё пишет; потом на комиссии по этике не оправдаешься), а так он, вообще-то, всего-то плюнул в расплывшееся от дружелюбности лицо, одной из множества марионеток той прежней администрации президента, в которой в своё время по велению всем сердцем ненавидящей коммунистов души, на своих добровольных началах работал советником пан Паника.
– Как там его? – размышлял пан Паника, пытаясь вспомнить ту необидчивую и знающую своё место в стойле, рожу нового демократично избранного президента кокосовой республики …– Сколько их было, все теперь и не упомнишь. – Умело оправдал свою забывчивость немного захмелевший пан Паника.
– А ведь ещё совсем недавно, да практически вчера, мы никого в расчёт, кроме разве что только на колени, не ставили. – Вздохнул пан Паника и, прихлёбывая из стакана виски, ударился уже не головой об стол, а всего лишь в воспоминания. Ну а воспоминания, да ещё под затяжной прихлёб из стакана виски, всегда доводили пана Паника до того самого, всем известного кремля, двери которого, он само собой открывал ногами.
– Ну что, падлы, заждались! – отдавливая ноги и скручивая пойманные подобострастные носы компрадоров, из-за природной скромности пытающихся уклониться от такой милости нового хозяина, радовал своим словом и долгожданным появлением новый царь Дмитрий, о чём даже метрика есть, а по местному обычаю – Лжедмитрий третий, в отрочестве называемый пан Паника.
– Где? – многозначительно спросил Лжедмитрий третий, зорко глядя в глаза схваченного им за бороду, пока что не бога, а специально отрастившего эту бороду к его приходу, да и для того чтобы слыть за своего, господина Графа, а по мнению Лжедмитрия, такого же как и все, Ивана-дурака. И точно, этот Граф смеет не проявлять проницательности и, подобострастно улыбаясь, только тупо смотрит в ответ. Что естественно вызывает у Лжедмитрия третьего нетерпение и злость и он, что есть силы, дёрнув за бороду этого Графа, заорал на него:
– Я не посмотрю на твоё купленное в Африке дворянство, а живо разжалую в холуи, если ты мне сейчас же не ответишь на вопрос, где моё царственное место?
– Позвольте вас, ваше благородие, поправить. Под вашим началом быть в холуях, значит возвышение. – До того приторно сладко улыбнулся в ответ этот Граф, что Лжедмитрий третий удивившись тому, почему к нему так, не по историческому времени обращаются, вдруг до нестерпения так сильно захотел пить, что даже потерял дар речи и, открыв рот, принялся рукой показывать Графу, что он хочет пить. Ну а так как в руке Лжедмитрия третьего в этот момент была только борода этого Графа, то он сам того не заметив, засунул себе в рот часть бороды Графа. Что в свою очередь начинает вызывать у него во рту свои неудобства и Лжедмитрий третий начинает звучно чихать, где он, в конце концов, и вычихивает себя из как всегда задремавшего на полу пана Паника.
Ну а сам пан Паника, как оказалось, увлёкшись виски сполз со стула на ворсяной ковёр, где на его подсознание, который уже раз этим ковром и было оказано своё ворсяное давление, преобразовавшееся в такой причудливый сон с бородой этого Графа в руках (когда на самом деле это всего лишь ворс ковра оказался в его руках, а затем во рту).
– Бытие определяет сознание. – Не удивившись случившемуся, поднявшись на ноги, не сдержанно, по марксистки осознал себя пан Паника. Что заставляет его рефлекторно посмотреть по сторонам в поисках невольных и скорее тайных ушей свидетелей. И хотя этих ушей не видно, пан Паника не дурак и догадывается, что они есть, и его, как и всех находящихся под защитой этого самого известного дома персоналий, с придыханием слушают и делают выводы.
«Ну ладно, пусть слушают, если конечно посмеют. Но они не посмеют!», – улыбнувшись про себя, во хмелю решил себе позволить эту вольность пан Паника, зная, что и тех, кто слушает, тоже в свою очередь кто-то непременно слушает. Правда пан Паника, как человек, которому было свойственно недоверие и придирчивость ко всему, что заставляло его три раза на день проверять выключен ли свет в квартире или закрыты ли краны с водой в ванне, предполагал, что и тех, кто слушает тех, кто слушает их, вполне вероятно, что тоже кто-то слушает. Ну а на ком заканчивается эта логическая и возможно круговая цепочка, то это такой вопрос из вопросов, что лучше не задаваться им, даже будучи наедине с самим с собой, а иначе точно голову сломаешь. Ну а раз присутствует такая, по большому счёту открытость, то для того чтобы за тобой что-нибудь не заподозрили, то нужно время от времени озадачив слушателей, заявлять вслух такие провокационные вещи.
– А часом пан Паника не коммунист? – услышав пана Паника, тут же обомлели от такой догадки, всё же посмевшие его слушать, на одно мгновение даже забывшие свои имена агенты из секретной службы, которые даже и не предполагали, насколько сложна их служба в этом агентстве моментальных сообщений, где столько противоречивой и не поймёшь что за информации, в один миг обрушивается на них.
– А ты что думаешь, зря их что ли называют Вашингтонским обкомом. – Первым не спохватился, а лишнее сболтнул (когда только что и делаешь, что слушаешь, то часто забываешься и болтаешь то, что не следует), худой как вешалка, агент Смит.
– И кто их так называет? – решив сыграть дурачка, хитро спросил Смита, после измены своей жены Маруси с одним из конгрессменов, больше никому не доверяющий агент Вольф. О чём конечно (и не из-за любви к горячим историям – ну да из-за этого тоже – а потому что для того чтобы доверять полученной информации, нужно доверять тому, кто её распространяет; в том числе и Вольфу) нужно остановится поподробней.
Так по некой превратности судьбы, именно агент Вольф был приставлен к тому самому конгрессмену Альцгеймеру, за которым шёл длинный шлейф сексуальных скандалов. И, видимо, сколько верёвочке не виться, а она свой конец всегда находит и доводит до того, что этот конгрессмен окончательно зарвавшись, берёт и кому-то из высших чинов агентства национальной безопасности, каким-то сам не заметил образом, переходит дорожку. А это недопустимо (как минимум, для того высокого, метр девяносто или много футов, главы секретного агентства мистера Залески).
В результате чего принимается решение вывести на чистую воду этого незнающего пределов своей неотразимости и нахрапистости, имеющего выборочную память – о своей изнывающей в одиночестве жене забыл, а вот о чужих не забывает, заглядывая к ним в гости именно тогда когда их мужей нет дома – конгрессмена Альцгеймера, приставив к нему скрытное наблюдение.
И так уж получилось, что когда конгрессмен Альцгеймер, что от него было ожидаемо, вдруг возжелал находиться и частично уже был на пути к интимной близости с первой им подцепленной в баре леди, то именно агент Вольф, как раз и находился на своём боевом посту – в наушниках, на прямую связанных с тем самым номером отеля, где свои грязные делишки и проделывал с этими первыми встречными леди, этот столь забывчивый конгрессмен.
А ведь поначалу своего наблюдения за конгрессменом Альцгеймером, агент Вольф даже восхищался его умелостью оказывать своё магнетическое воздействие на этих только с первого вида не сговорчивых леди.
– Ты знаешь, кто я?! – с одного только этого своего вопроса, сбивал с мысли леди этот пылкий конгрессмен. На что в ответ леди и не успевают даже подумать о том, что всё это может значить, как он своим заявлением: «Я конгрессмен!», – и брошенным прямо им в лоб снятым носком выбивает из под их ног почву и роняет леди в объятия столь экспрессивного политика. «Что и говорить, а он политик с большой буквы», – радовался за конгрессмена агент Вольф, пока не услышал, как конгрессмен обращаясь к леди из бара, произносит знакомое имя Маруся. Что сразу же настораживает агента Вольфа и заставляет его более внимательно прислушаться к звучащему в объятиях конгрессмена женскому голосу. Ну а услышанное, как гром среди ясного неба поражает в один момент прикусившего свой язык агента Вольфа.