Большая деревня Каменно-Горновка, длинная и широкая. Вокруг нее поля, луга. С северной стороны подступает тайга, в которой на сотни километров нет ни единого населенного пункта. Поэтому мне понятен образ жизни жителей, параллельно с сельским хозяйством занимавшихся охотой и рыбалкой.
Латыши народ скрытный, недоверчивый. Вероятно, этому способствовали годы коллективизации и ее последствия. В каждом доме осталось «полтора мужика», в некоторых живут одни женщины и старики. С чужими людьми на контакт идут неохотно, в лучшем случае, разговаривая из-за высоких, глухих ворот. То, что женщина с ведрами указала мне дорогу, было исключением.
Без труда добравшись до усадьбы Зенты Веред, остановился перед забором, постучал в тесовые ворота. Внутри залаяла собака. Через некоторое время послышались мягкие шаги, звякнул железный засов, в проходе появилась приятная, лет сорока, женщина. Увидев меня, не удивилась. Даже не спросив, зачем пожаловал, она скромно поприветствовала, отошла в сторону, пропуская в ограду. Показалось, что ждала меня — таким покорными и участливыми были ее действия. Закрыв собаку в конуре, указала рукой на веранду дома, с певучим акцентом пригласила:
— Проходите. Сейчас я его позову.
Не ожидая такого приема, я медленно поднялся по ступенькам на крыльцо, прошел в застекленную прихожую. Увидев чистый пол и стиранные, вероятно, недавно расстеленные половики, я разулся. Вернувшись на крыльцо, снял сапоги и только потом прошел к столу. В ожидании хозяев достал из папки необходимые бумаги, перо и чернила, сел на стул, приготовился писать. На всякий случай проверил пистолет, поставил «ТТ» на предохранитель, засунул в кобуру, но не застегнул, чтобы можно было быстро вытащить.
Ждал недолго. Со стороны огорода послышались торопливые шаги. Через высокое окно были видны только головы идущих, женщины и мужчины. Приподнявшись со стула, увидел хозяйку дома и незнакомца лет шестидесяти. И каково было мое изумление, когда узнал, что ошибся!
Сначала на веранду зашла она, потом он. Первое, что меня поразило — его лицо. Чистое, молодое, с редкой сеточкой морщинок вокруг глаз. Голубые, ясные глаза казались усталыми и безразличными. Движения резкие, нервные, напряженные, как у испуганного зайца. И белая, как свежий пепел, седая голова. Я не сразу понял, почему принял его за мужчину в возрасте. Стоя предо мной, он таким не казался. Но тогда почему у него такие седые волосы?
Увидев меня, он замялся, стараясь увести взгляд в сторону. Не находя места, начал переступать с ноги на ногу, выискивая поддержки у хозяйки дома. Строго посмотрев на него, я приступил к своим обязанностям.
Прежде всего, указав на стулья, предложил им присесть: разговор обещал быть долгим. Потом, обозначив на протоколе номер допроса, задал вопрос женщине.
— Зента Марисовна Веред, — представилась она.
— Кем приходится вам этот гражданин? — после короткой записи продолжил я, кивая головой на незнакомца.
— Родной брат.
— Понятно. Так и запишем, — и к нему: — Ваша фамилия, имя, отчество?
Тот испуганно посмотрел на сестру, потом на меня, замер в оцепенении.
— Янис Марисович Веред, — поспешно ответила Зента, положив ладонь на его руку.
— А у него что, язык отсох? Пусть сам за себя отвечает, так положено! — строго посмотрев на него, попросил я.
— Он… не может говорить, — пояснила сестра.
— Немой, что ли?
— Нет. Был не немой.
— А что тогда? Почему молчит?
— Он… разучился говорить.
— Что?! — не понял я.
— Он не умеет говорить! — более твердо проговорила Зента.
— Как это… Не умеет говорить? Иностранец, что ли?
— Нет, не иностранец. Он без людей долго жил. Один. Забыл все, только меня понимает, я его заново учу речи.
— Ты мне тут зубы не заговаривай! — возмутился я. — Как это можно разучиться говорить? Он что, в пещере родился?
— Нет, не в пещере, — стала объяснять Зента. — Он здесь родился, с нами, а потом с семнадцати лет до этой весны жил в тайге.
— Ничего не пойму, — растерялся я. — Как это — в тайге один с семнадцати лет? Почему так случилось?
— Долгая история.
— А я не тороплюсь. Мне без протокола от вас не уйти, так что рассказывай, — приказал я, обмакнул перо в чернильницу-непроливайку, приготовился писать.
— Все говорить с самого начала?
— Да. И как можно подробнее.
Зента посмотрела на брата, тяжело вздохнула. Тот удивленно вскинул брови, замычал, попутно жестикулируя. Сестра закивала головой, давая понять, что разговор будет длинный. Соглашаясь, Янис покачал головой: говори, если что, спрашивай меня.
— Перед войной это было, в тридцать седьмом году, — после некоторого молчания начала Зента. — Мне тогда двадцать лет исполнилось, ему — семнадцать. Осенью отец и братья ходили в тайгу. Перед тем как уйти на осень, надо было по хозяйству к зиме прибраться: сено подвезти, картошку в погреба засыпать, пчел в зимник спустить. Да мало ли у крестьянина работы? С утра до вечера присесть некогда.
У нас тогда две коровы было, лошадь, две козы, поросенок да полтора десятка куриц. Все, что осталось после… Ну, сами понимаете. А до коллективизации рогатого скота было пятнадцать голов, пять лошадей. Впрочем, это не записывайте, ни к чему.
Так вот, значит. Покуда отец с сыновьями делом занимались, отправил Яниса в тайгу, — махнула в сторону брата головой.
Сходи, мол, сын на избушку, ты дорогу знаешь. Унеси продуктов, посмотри, не завалились ли ловушки, дров наготовь и назад возвращайся. Пока он ходил, все и случилось…
Зента рассказывала. Я иногда останавливал ее, не успевал записывать. Чем дольше длилась речь, тем больше вникал в суть ситуации, глубже проникался историей простого парня, волей случая оказавшегося наедине с самим собой.
Иногда после ее слов мне становилось страшно. Потом больно. Затем обидно или стыдно. За всех нас. За тех, кто одним росчерком пера сломал, искалечил судьбы человеческие непонятно зачем. И чем дальше говорила Зента, тем короче становились мои предложения на листе бумаги. Я начал понимать, что все, что случилось с Янисом — не для протокола, который ляжет в сейф под семь замков. Это должно быть обнародовано для более широкого круга людей. Как история, память, урок, потому что такое забывать нельзя.
В итоге отложил перо в сторону, брал редко, писал мало, но существу. Старался запомнить любую мелочь, которая могла пригодиться для будущего рассказа. В том, что буду писать эту историю, не сомневался. Тогда еще не предполагал, когда это произойдет — через месяц, год или десятилетия. Знал одно: напишу обязательно!
Здесь я не случайно разрываю границы рассказа, уступая место моему представлению. Думаю, сейчас наступило время удовлетворить любопытство читателя, предоставив на суд жизнь молодого Яниса Вереда. Чтобы потом сделать выводы: кто прав, а кто виновен в его судьбе.
* * *
Перешагивая через колодину, Янис подвернул правую ногу. Нестерпимая боль, как зубья медвежьего капкана, схватила, закусила, сковала движения. Бросив дрова, он присел на поваленное дерево. Согнувшись, долго сидел не в силах пошевелиться.
Нога попала между заросших мхом камней. Переступая через препятствие, не заметил естественной ловушки. Попался, как колонок в курятнике. И зачем пошел короткой дорогой? Почему не обошел упавшую пихту со стороны вывернутого корневища, как это было всегда? Заготавливая дрова, носил поленья там, по натоптанной дорожке, а в последний раз решил сократить путь.
Помогая руками, осторожно поднял ногу, ощупал место травмы. Каждое прикосновение в суставе ступни отражалось болезненными спазмами. Попробовал покрутить — вроде не хрустит. Скорее всего, растянул связки.
До избушки оставалось сто шагов. Нужно до нее добраться, отлежаться на нарах. Встал, попробовал наступить: по всему телу к голове простреливают вспышки молний. Опять сел, дал успокоиться нервам. Придется скакать на левой ноге. Но получится ли? Кругом кочки, коряги. Запнешься, упадешь, потом как подняться? Нет, надо вырубить палку. Но чем? Топор там, возле дров. На поясе нож, который он тут же достал из ножен, осмотрелся. Недалеко, в трех шагах, растет рябинка. Передвигаясь по колодине, добрался до нее, дотянулся, заломил, срезал ножом.