— За это тебя и арестовали?
— Да. В ночь на 24 мая 1907 года. Схватили и посадили в шуйскую тюрьму. — Михайлов снова улыбнулся. — Знаешь, как меня в то время поддерживали рабочие! Повсюду прекратили работу, требовали моего освобождения. Царские холуи, чтобы раз и навсегда расправиться со мной, сфабриковали дело: якобы я покушался на жизнь урядника Перлова. В январе 1909-го состоялся суд. Конечно, приговорили к смертной казни через повешение. И висеть бы мне, Саша, если бы не протесты. Со всех сторон, вся общественность! Высшим судебным инстанциям пришлось отменить приговор. Охранке удалось добиться, чтобы меня судили по делу Иваново-Вознесенской партийной организации, — четыре года каторжных работ. Но, знаешь, слишком уж я насолил охранке, чтобы она довольствовалась четырьмя годами. Снова вытащили на свет божий дело о покушении на Перлова, и в сентябре десятого года я в третий раз предстал перед судом. Итог его был ясен с самого начала: смертная казнь. И опять многие люди поднялись на мою защиту. Но, сказать по правде, в то время я думал, что это конец. — Михайлов сделал небольшую паузу, а затем продолжал: — В камере смертников вместе с другими такими же, как я, дожидался своего часа целых семьдесят суток. Сидишь и ждешь, что вот-вот откроется дверь и пропитый голос назовет фамилию и прикажет: «Выходи с вещами!» Не спал каждую ночь до четырех утра: если к тому времени не вызывали — значит, у тебя еще сутки жизни. И вот знаешь, Саша, — Михайлов опять улыбнулся, — там, в камере смертников, я загадал: если выучу английский — долго жить буду. И так взялся за работу, будто действительно от этого зависело, жить мне на белом свете или не жить. И выучил английский! Заодно хорошо поработал и над литературой по политической экономии, праву и нравственности. Переворошил массу материалов на военную тему. Вот так, дорогой Саша, а ты удивляешься, что я по-белорусски пробую говорить.
— А как ты литературу доставал?
— Требовал, жаловался, ругался. И знаешь — давали. Очевидно, принимали за чудака.
— И как ты избежал казни?
— Я считаю, что меня спасал весь народ.
— Да-да, помню, писали в то время газеты...
— Протест и требования отменить приговор были настолько массовыми, что в конце концов я отделался шестью годами каторги. В совокупности с предыдущим приговором по делу Иваново-Вознесенской организации — десять лет. И очутился я в далеком таежном сибирском поселке Манзурка. Встретился с Иосифом Гарбузом. Вечера проводили в спорах с эсерами, меньшевиками, анархистами, которые там отбывали ссылку. Здорово нам помогал Ленин — достали несколько его работ. Какое счастье, что у нас, большевиков, есть Ленин! — Михайлов сделал небольшую паузу и говорил дальше: — Потом — новый арест. Группу в четырнадцать человек погнали тайгой в Иркутск. По дороге я бежал. Приехал в Читу, местные товарищи помогли с документами, и я под видом дворянина Владимира Василенко стал работать в губернском переселенческом управлении статистом. Занимался вопросами частных предприятий в Забайкалье. Там и познакомился с Соней... Софьей Алексеевной...
— С Соней? Погоди-погоди, дружище. Кто она?
— Соня — дочь революционера. Ее отец был сослан в Верхнеудинск, там она родилась и училась. Замечательная девушка, решительная... красивая.
— Так-так, — тихо засмеялся Мясников, — раз красивая, значит, влюбился. Признавайся!
— А что скрывать? Люблю я ее, Саша, да и она, по-моему, любит меня. Ну ладно, давай спать.
— Давай. Спокойной ночи. А Соню вызывай сюда, не томись.
Мясников уснул скоро, а к Михайлову сон не шел. Воспоминания о Соне взволновали его, и теперь, лежа с закрытыми глазами, вспоминал радостные и тревожные дни, прожитые в Чите. Ему приходилось много работать: выступать с лекциями в Верхнеудинске, на станции Мысовой, у углекопов Тарбагайских копей, у рабочих Петровского завода.
Свободные вечера они обычно проводили с Соней. Бродили по Дамской улице и вели разговор обо всем: о революции, о переменах, которые она принесет, о литературе. Но ни разу ни слова не было сказано о любви. Однажды, когда заговорили о Пушкине и он начал читать по памяти «Евгения Онегина», Соня вдруг остановилась и, глядя прямо ему в глаза, сказала: «Если у меня когда-нибудь родится дочь, я назову ее Татьяной». И тут лицо ее густо покраснело, она смутилась и пошла вперед. Михайлов догнал ее и впервые взял под руку. Соня не отстранилась, и они молча прошли весь оставшийся до ее дома путь.
Михайлов закинул руки за голову: «А что, если действительно написать ей: пускай бы приехала в Минск. Но имею ли я право? Вообще, имеет ли революционер право на личную жизнь? Соня, милая, далекая Соня! Если бы ты знала, как я тоскую здесь без тебя!»
Но тут ему почудился другой голос, который возражал: «Ну, во-первых. Соня сама революционерка. А во-вторых, неужели ты не видишь, что дни царизма сочтены?»
И вдруг Михайлов совершенно четко понял, что вопрос решен и что завтра он обязательно напишет Соне: «Приезжай!»
НОВЫЙ ХОД ЧАРОНА
Сообщение Страсбурга из Московского охранного отделения, незамедлительно переданное в Петроград, вызвало там настоящий переполох. Еще бы: в прифронтовом Минске, в других городах Белоруссии создана, организационно закреплена и активно действует мощная партийная организация. Что всего хуже — она имеет свои отделения в войсках. Через эти отделения подпольный комитет поставляет на передовую различную марксистскую литературу, листовки, которые подрывают боевой дух, деморализуют армию.
Из Петрограда в Минск прибыл высокопоставленный сотрудник охранки. Встреча состоялась на квартире у Страмбурга.
Низенький, круглолицый господин внимательно выслушал подробный доклад Страмбурга, задал несколько вопросов и, наконец, заговорил сам. Голос его был тихим, вкрадчивым, круглые маленькие глазки излучали доброжелательность и полное доверие к собеседнику:
— Уважаемый Иосиф Карлович, я рад довести до вашего сведения, что ваше примерное усердие оценено начальством. Мне велено передать: ваше жалованье отныне будет составлять тысячу двести рублей. Теперь о деле. Ваша информация о деятельности местного подполья вызвала огромный интерес на самом верху. — Он ткнул указательным пальцем в потолок. — Минская губерния и прилегающие к ней территории находятся под особым, усиленным вниманием, и мы не можем допустить, чтобы эта мразь, как ржавчина, разъедала наш порядок, проникала в армию, ведущую священную борьбу за царя и отечество. Очень, очень похвально, что вы сумели войти к ним в доверие. Теперь стоит задача: выявить всех их руководителей как в центре, так и на периферии, особенно в войсках, и одним ударом покончить с ними. Думаю, тут хорошую службу сослужит наш московский опыт. Не зря же в течение девяти лет нам с вами удавалось по два, а иногда даже по три раза в год громить Московский комитет социал-демократов. Если помните, мы брали почти всех руководителей, оставляя под негласным надзором несколько активистов на приманку. Когда же вокруг них группировались уцелевшие революционеры — мы повторяли операцию.
— Как не помнить то замечательное время, — вздохнул Страмбург. — Но сейчас все иначе. Сейчас они везде: и среди рабочих, и среди крестьян, интеллигенции, и среди солдат и офицеров. Поверьте мне, большевики сильны как никогда. Вы бы послушали выступление этого Михайлова. Он настолько уверен в себе! И самое печальное то, что в него, в других их руководителей верит большинство. Нам надо незамедлительно действовать...
— Да-да, конечно, и мы будем действовать. Слушайте меня внимательно...
Он говорил долго, а когда закончил, сразу же ушел.
На следующее утро Страмбург приступил к выполнению задания. Первым делом он разыскал Ландера.
— Карл Иванович, я вас очень прошу, организуйте мне, пожалуйста, встречу с товарищем Михайловым.
— Зачем это вам?
— Карл Иванович, я прекрасно понимаю, что такое партийная дисциплина, требования конспирации, субординация в конце концов. Но я вас очень прошу, скажите ему, попросите уделить мне несколько минут.