Как детки-ученики? Любят? Читаешь им книжки? Помнишь, нам ты на ночь всегда читал в пионерлагере? Кстати, ты не написал, какой у тебя возрастной класс? Малыши шестого или дылды десятого? Пропиши про все. Хотел что-то еще сказать, но пришла Татьяна, ругается, завтра у меня опердень — заставляет ложиться, сразу все важные мысли — вон. Пойду, по-стариковски, носом в подушку посвистывать.
Будь.
Твой Витвас.
ПИСЬМО ВТОРОЕ
Здравствуй, здравствуй, друг мой! Вот опять мы с тобою нарушаем сроки, давай положим — раз в месяц я и раз — ты, два письма, а по сути одно. Как? Вовсе я не такой и молоток. Нахвастал тебе, подал, как говорится, этак. Ты человек эмоциональный, и сразу: молоток, герой и всякая всячина. А я просто понял, что нету сил физических и, как теперь говорят, нравственных, по лестницам за большими чинами сновать. Не молоток, а гордость заела, впрочем, и то, и другое, и третьего — понемногу. Кстати, спешу сообщить тебе еще вот что — школа моя непростая, а «спец»: английская. Это в порядке чистой информации. А в голове у меня, кроме мыслей об успеваемости, педсоветах и экзаменах, — нет ничего. Подсчет двоек, дисциплинарных мероприятий, ну и в связи с весной — личные дела моих «стюдентов», рассчитывай, какой у меня возраст учеников. Девятый «А» и «Б». Домой прихожу поздно, валюсь сразу спать, в воскресенье с книжечкой на тахте целый день, вот тебе мои личные весенние дела. Доволен? Нет? Зря. Да-а, скажу я тебе, это не прежняя работка, пашу, как на целине. (А родители!) Знаешь, Витвас, школа, по моему слабому разумению, — это та же целина, нерасчесанная, в рытвинах и колдобинах. Пахарем тут надо быть умелым, я стараюсь, но другой раз и сворочу чего-нибудь не то. Девочки все цыпочки с глазками, а мальчики — ковбои, так-то, Витвасек. А это не шутки. Представь себе — прихожу я в класс и на меня уставляется сразу пятнадцать цыпочек и шестнадцать ковбоев — вздрогнешь! И в двадцати пяти этакая ироническая усмешка — ну что ты сегодня нам, Стас, расскажешь того, чего мы не знаем, не из английской грамматики, конечно, а так, из жизни. Девочки кокетничают, причем довольно-таки явно, со мной, пожилым учителем, но я ведь понимаю — проба сил, хоть бы и на стареньком осле! И вот я как актер начинаю завоевывать их, а мне ведь надо не на один вечер, а на более долгий срок и чтобы потом, потом, как там говорится — мои следы воспитания. Ты спрашиваешь — читаю ли я им? Да. Конечно, не весь урок, но солидно. Директор-хитрюга прощупывает, является на уроки неожиданно, посидит, послушает, уйдет. Пока ничего особенного не говорит: давайте, Станислав Сергеич, давайте — и это все. Мои поздравления самые горячие твоей молодой семье — Стасу и «принцессе» — как ее зовут, старый, ты что же не написал? Иду, вроде тебя — посвистывать в подушку.
Стасёк.
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
Ну вот, теперь уж распишусь на свободе и на радостях. Привет тебе из Пыдьве, благословенной Эстляндии! С берегов Пуха-Ярви. Ты ведь знаешь мою приверженность этому краю. Иные годы изменял я моей скромной Пыльве с Гагрой или Алуштой, но каждый раз, приезжая, понимаю, что измены эти зряшные, как, впрочем, всякие измены. Среди пальм и моря нет душевного покоя и вечности. А здесь есть. Чувство спокойной глубокой полноты и постоянности жизни охватывает меня, когда я иду еще только по вокзальной площади, выложенной струганым камнем, с розарием посредине. Здесь как бы начало и обещание. Дальше — аллеей, с канальцами по бокам, потом белой слепящей дорогой, через поле, к реке, взбираюсь на пригорок, в сосновую и малинную рощу — и вот он, деревянный желтый домик Александры Яновны, ее владения! (обычно здесь серые из камня коттеджи с вьющимися розами по стенам, а у нее домик старый, деревянный, но как будто она его каждый год полирует словно пол). И как только всхожу на пригорок, тут уже меня встречает Александра Яновна. Прелестная старуха, чуток за восемьдесят (видишь, как я могу о старухе сказать — и правду!), стройна (хотел сказать, как пальма, но уж слишком далекий от нас образ), прямая спина, уложенные голубоватые волосы, в белом свитере и черных брюках. Всякий раз, когда я приезжаю, она встречает меня на пригорке и всякий раз всплескивает руками и так эмоционально, искренне восклицает: о-о, Станислав, о-о, о, как я счастлива! — что веришь действительно этой радости, а может быть, она и на самом деле существует, хотя я не умею обольщаться. В принципе. Не только с Яновной. Александра Яновна в прошлом работала костюмером в театре, поэтому у нее эмоции более бурные, чем обычные эстонские, все же актерская среда влияла. Я вхожу в дом — чистота идеальная, — вношу вещи в мою всегдашнюю комнату, с окном в рощу (яркая светлая чистая как парк эстонская роща!), убеждаюсь, что в комнате ничего не изменилось за год — то же кожаное кресло, тот же письменный коричневый стол с медными ручками, зеркало в резной раме, старые фотографии жесткого картона на стене, коврик на полу, кожаный пухлый диван. Впервые мы приехали сюда с Инной, уже не в очень хороших отношениях, она злилась на меня за якобы мое невнимание к ее высокому интеллекту — не слушал советов, не анализировал вместе с нею, не соглашался во всех пустых спорах, которые она может затевать по любому пустяку и спорить так, как будто сейчас обрушится мир и она не успеет. При этом всегда надо считать, что она права… Впрочем, я тоже виноват, конечно, и немало, — любил не очень, раздражался, ребенка не хотел, а потом, когда захотел, она обиделась и приняла позу. Я тогда, в тот раз, довольно мягко общался с Инной, она же говорила мне колкости, и, по-моему, Александра Яновна ее невзлюбила, я замечал ее холодные, тут уж чисто эстонские, взгляды на Инну. Может быть, даже это способствовало моему решению — честное слово. (По крайней мере сейчас мне так кажется.) Сажусь я в кресло и выкуриваю сигарету, хотя вообще почти уже не курю, но здесь мне хочется что-то сделать сверх того, что я хочу, сверх гуляния, чтения, кофе, прогулок, поездок на озеро — и я закуриваю — с наслаждением, и каким, Витвасёк, каким! Ты знаешь, здесь, в Пыльве, у меня появляется мысль одна и та же: никогда не возвращаться в Москву, никогда. Жить у Яновны, поступить работать на лесопилку, ле́тами встречать дачников, узнавать московские и ленинградские новости — и не завидовать им нисколько. И не маниловщина это, а искреннее желание. Но в школу перейти можно, а на лесопилку — нет. Никто не поймет, да и сам я уже истратил силы на один «переход». А так, кто и что меня ждет в Москве? Теперь школа, но и то — темна вода… Переворота в ней не совершу, а эти спецшколы со спецнастоем и ничем не любопытствующими подростками мне без радости. Ты скажешь, зачем же перся в спец… Зачем, зачем — «в ГУМе купил» (анекдот вспомнил…). Затем, что мои два языка определили и место работы. И не просто меня мой шеф отпустил, что ты думаешь; куда, зачем, почему — пришлось как бы добровольцем на амбразуру. Тогда и определилась эта спецшкола, куда именно с моим опытом работы надо.
Пойду пройдусь немного, потом продолжу письмо, положу на видное место, чтоб не забыть, хотя не забуду — событий здесь — красота! — нет, потому буду подробно описывать свою жизнь, тишайшую жизнь в Пыльве.
Пожелал только что Александре Яновне спокойной ночи и отправился было к себе, но взял ручку, письмо и вернулся на террасу, где мы только что пили с Яновной кофе. При керосиновой лампе вели неспешную беседу, она расспрашивала меня о жизни в Москве, каковая ей кажется блистательной и несколько даже таинственной. О школе я ей рассказал, она одобряет. Но не разделяет моих опасений насчет спец, считает, что языковые школы необходимы (я считаю — нет, и твердо) и что там должны преподавать такие «интеллектуалы и умные» (дословно), как я. Потом она рассказывает о себе, своих новостях — у нее сын женился на армянке, у них двойняшки, представь, белесые, как эстонцы, но с армянскими носами и черными глазами, они приглашают ее к себе, но она не едет, к внукам относится с чистым любопытством и отчужденной приязнью. Только. Ей нравится ее одиночество здесь, в Армению она не поедет никогда, а жена сына говорит, что не поедет в Эстонию — холодно. Ложусь спать, Вит, пока, чего-то устал от кислорода. Допишу после, письмо будет длинное, а получишь ты его не иначе как в октябре.