Компания наша увеличилась, у Августа и Марты поселилась, как всегда, семья из Ленинграда — Милочка Санни с мужем Володей и сыном Митей. Молодая дама, очень хорошенькая, то ли инженер, то ли мнс. Папа Милочки из обрусевших итальянцев (прадед), отсюда и фамилия — Санни. Милочка тоненькая, бледненькая, с большими коричневыми волосами до плеч, оливковый отсвет на скулах, нуль косметики — этакий шедевр! И живет рядом, про меня спрашивала, как говорит Яновна. Готов ли я на необременительный роман? Не знаю, может, и готов, но не очень, наверное не хватает гормонов маскулина. Милочкин муж, толстый белобрысый Володя Краснов, кандидат, лет тридцати, с приличествующей возрасту и рангу фанаберией, имеющий весь джентльменский набор: знание дизайна и применение его на практике, машину «Жигули», умение читать Агату Кристи и Чейза в подлиннике (конечно, кое-как, но пересказать можно и самому понять слегка). Таких парней я знаю: убери у них набор — и такой вот Володя Краснов просто дематериализуется. Не подумай, что я стал старой сплетницей, размышляю на досуге, а выкладываю тебе. Может, скажешь, завидую — что жена красотка? Нет. Володя как-то все время несколько надут и важен и вроде бы чем-то недоволен, и прелесть его жены, мне кажется, проходит мимо него. У меня впечатление, что у него отсутствует орган, который любит (не которым любят — этот есть, наверное). А видел бы ты, как Милочка Санни выходит из озера в белоснежном бикини, и выжимает волосы тонкой оливковой ручкой, а сама вся в брызгах озерных. Такая жена престижна для джентльмена с набором — собственно, она в этот набор входит. А Володя любит слушать Яновну. И если взять мой отсчет от набора, то Яновна со своими театральными историями тоже престижна, тот же Володя будет о ней рассказывать зимними вечерами истории и подавать ее в качестве старой графини или еще чего-либо такого же изумляющего. Кстати, я, рассказывая тебе о Яновне, пытаюсь проникнуть в ее мир, но, увы, — не могу, хотя не так мы и далеки по времени. У Яновны удивительные глаза для старого человека — они ярко-синие и блестят и искрятся, загораясь поистине лиловым огнем во время вечерних бесед за кофе (мы пьем кофе на ночь, и ничего!). Лиловый огонь в ее глазах загорается еще тогда, когда она хочет кого-нибудь обольстить (смеешься, Витвас, медведь сибирский, а ведь это чистая правда, восьмидесятилетняя старуха обольщает, кого захочет. Все мы вьемся вокруг нее как мошки: и постояльцы и ученики). У нее кружок тартуских студенток, она учит их какой-то особой вязи, национальному узору. Студенток — пять, после занятий они не уезжают, а садятся с нами на террасе пить кофе. Реально — она учит их вышивать, плести узоры, а за этой реальностью стоит ее личность, ее духовная жизнь, необъяснимая, глубинная, обо всем она мыслит ярко и неординарно.
Представь себе, Витвас, такой вечер: сидишь ты в плетеном кресле на террасе, расслабился совершенно, ты можешь сказать все, что угодно, о чем угодно рассказать, всякую чушь высказать, авось что умное выскочит, и слушает тебя эта старая женщина внимательно, смотрит на тебя так, будто ты ей неведомые миры открываешь, ждет твоего слова, будто оно откровение и тебе невольно хочется это откровение высказать. Представляешь, как пробуждается мысль, разум, сидишь расслабясь, а мозги работают. И так тебе не хочется дураком предстать, хотя вполне можно, никто не засмеет и не осудит. Дураки такие милые, от них нет зла — говорит Яновна. Мне иногда кажется, что это она нас утешает. Она считает всех нас детьми, без отсчета возраста — для нее так оно и есть, наверное. Ну вот, сидим, болтаем, каждый что волен, то и говорит — а напротив сидит молчунья Милочка Санни, с ярким, пушистым клубком шерсти — она все время вяжет что-то красивое, по крайней мере по цвету. Сидит ровненько, улыбается любезно, обстоятельно, но, мне кажется, единственная не слушает, о чем говорится за столом, даже резкого голоса Яновны не слышит. Не то чтобы она предается мыслям, нет — возможно, она сохраняет улыбку, это сложно, особенно когда хочется спать или еще чего-либо иного, стороннего этой компании и этих зыбких бесед. На свет лампы летят мелкие неочевидные прибалтийские мошки, кругом тишь сухого соснового леса с тонкими потрескиваниями, которые только усиливают тишину. Тебя бы сюда, посидел бы посмотрел, может, поссорился с Яновной, хотя нет — она из знакомого тебе контингента твоих «девочек». И еще пришел мне в голову вариант — схватил бы ты Милочку Санни в охапку — и тягу. Нет? Шучу, ты человек положительный и семьянин (не думай, что я плохо отношусь к Татьяне — просто пришла в голову идейка вот такая, в порядке бреда). Скорее всего ты сидел бы скромно в сторонке и слушал, и вовсе не помышлял бы по поводу Милочки. Вот так и получается, что никто не помышляет по ее поводу. Приезжал тут к А. Я. племянник из Таллинна, капитан траулера. Весь как снятый со страницы какого-нибудь романтического, гриновского, романа — высок, плечист, сероглаз. Я был уверен, что капитан сдаст позиции и будет бродить оглашенной тенью у дома Августа и Марты. Толстяк Володя полетит к чертям, а Милочка примет восторги сероглазого капитана, сама влюбится безмерно и удалится с капитаном в голубую даль. Вот так я придумал, желая всем добра, а себе интереса. Тем более что Милочка при капитане как-то заклубилась, чуть отложила вязание, обернула прелестную головку огненным шарфом, выпила с нами беззвучно кофе (обычно она не пила, объясняла, что не любит, не выносит запаха кофе). Я даже вздрогнул от ее кофепития — но что, Виталя? А ничего. Капитан ловил целыми днями несуществующую рыбу в реке (не надоело на тральщике?), а вечером, выпив кружку молока, удалялся, сказав всем весело: «ТОСФИТАНИЙ, ТОСАФТРА, УХОЖУ НЕМНОЖКА СПАТ». Правда, один раз он попытался рассказать «отин смешной рипный история», не получилось — русский он знает плохо, а парень, видно, веселый и славный. (А как роскошно скрипели под его шагами деревянные ступени!) Милочка сняла шарфик, перестала пить кофе, прилежно принялась за вязание. Только мне показалось, в глазах ее ровно на секунду появилась горечь и тут же исчезла. А кэп сидел рядом, прищурив свои серые киноглаза и попыхивая трубкой. Иногда он чуть придремывал, чуть всхрапывал, мужчина как мужчина, на отдыхе, наверное нисколько не хуже и не лучше Краснова. Мысль мне пришла в эти минуты — литература вовсе не отражение жизни и даже не тень ее, сказочный у нее фундамент. И чем более она как бы реалистична, тем более сказочна. Как много мы встречаем в жизни людей, наделенных яркой внешностью, красотой, которые вовсе не стремятся овладеть миром или любовью. Они живут-поживают и наживают ли «добра» — неизвестно, часто скучные, средние, безэмоциональные. А некрасивые или с изъянцем чаще становятся заметными на авансцене жизни (как выражаюсь, а?). Жажда и пламя желаний берут их на разрыв. Мир вокруг них ходит колесом. Не есть ли это красота? По-моему, сейчас как раз идет пересмотр этих понятий, не у нас в Пыльве (а может, и у нас…) — на планете. А гармония черт лица — да пусть ей будет пусто! Почему стало так — у красивых мужей или жен некрасивые партнеры — снижение эстетического идеала? Есть и это. Но важнее то, о чем я тебе сказал. Как ты?
Устал, Витвас, от меня? Эх, затянуть бы тебя сюда, в Пыльве, чтобы ты поверил, что счастье может быть и таким тихим и как бы неприметным. И одиноким.
Твой Стасёк.
Можешь на все мои витийства не отвечать. Пиши о чем хочешь, только пиши.
С.
Нет уж, позволь тебе ответить! Твои послания я читаю с маху и с ходу — глотаю, а потом, как говорится, понимаю, с чем их едят. Не обижайся, но я прочел письмо твое Татьяне, вслух. Нужен был мне еще один читатель. Она слушала внимательно, а потом и сморозила, как все бабы: влюбиться, говорит, надо Стасику. Я, честно говоря, маленько на нее собаку спустил — зачем это ему, то есть тебе, сейчас влюбляться, за каким чертом? А она не отступает — надо! И жениться! Мы с ней крупно на эту тему поговорили и выяснили позиции — оказалось — разные (вот те на! Чуть ли не на столетнем юбилее…). Я считаю, что тебе незачем влюбляться, да и вообще не смешно ли это в нашем возрасте? По-моему, достаточно смешно. Татьяна считает, что ты не очень счастливый человек, и в этом все дело, и что, если рядом с тобой появится женщина, сразу ты станешь счастливей — некуда! Ну, женщины, ну юмористки! Им бы слово «любовь» лишний раз услышать, они сразу начинают как куры колготиться, а если этого слова нет, то им скучно. Они нас на свой аршин меряют. Зла не хватает. Татьяна ушла, обиделась, так мы с ней о твоем письме толково и не поговорили. Ушла и еще дундуком невнимательным обозвала.