– Да, – развел руками хозяин, – хоть околевай.
– Гостинца сродственникам купить хотел…Три года сына не видел.
– Вона как! Три года, говоришь… Да погоди, найду для тебя кой-чего.
Он открыл боковую дверь и зашуршал кульками.
– Привезли вчерась крупы и сахару чуток, мука картофельная есть…
– Давай всё, – обрадовался солдат.
Через несколько минут он шёл по шоссе, немного подволакивая ногу и сторонясь проезжающих саней.
– Никак Сапожниковых зять? – вдруг послышался голос.
Солдат поднял голову. Сани с рыжей лошадью остановились. Бородатый возница внимательно всматривался в худое лицо.
– Он самый.
– А я смотрю: лицо как будто знакомое. Садись, доведу по-суседски. Я Антип, сусед ихний. А тебя как нарекли, а то запамятовал?
– Константин. Спасибо… нога разболелась. – Солдат с облегчением сел в сани, сняв котомку.
– Но, Жозефина, пошла, родимая!
– Жозефина, – усмехнулся солдат – Кто же её так назвал?
– А что? Хорошее имя, – отозвался Антип. – У нас и Наполеон есть, дочка хозяйская назвала… Ты на побывку али как?
– Насовсем. После ранения чуть богу душу не отдал.
– Это хорошо, что насовсем… Скорее бы войне конец, без мужика в деревне худо. Кого убило, кого покалечило. Баба как лошадь всё на себе везёт, сама в оглоблю впрягается. Лошадей с каждого двора, почесть, забрали. У Михаила-то хотели племенного жеребца забрать, уговорил взять кобылу.
– Моих сродственников давно видели? – переменил тему Константин.
– Вчерась видал, мы же суседи. Мальчонка твой здоров, вымахал – не узнать.
– Я его махоньким совсем оставил… Вдруг не признает меня?
– Что ты! Признает, конечно, не сумлевайся!
Антип, немного подумав, порылся в мешке и вынул красную жестяную банку.
– Ну, стало быть, тебе нужнее. Держи, сыну отдашь… вроде как от тебя.
Банка была большая, ярко-красная, с золотыми буквами на глянцевом боку.
– «Монпансье из фруктовых и ягодных соков… Абрикосов и сыновья» … – прочёл Константин. – Спасибо, дядя Антип.
– На здоровье. Признает, куда денется-то? Родная кровь… Давай, Жозефинушка, давай, голубушка, чуток осталось!
***
Полинка выпросила у матери красные лоскутки и шила почти всамделишные сапоги для кошки, как в книге сказок, которую Яшка принёс из школы.
– Четыре сапога надо, – настаивал Лёша, – Зайка не сможет на двух ногах ходить.
– А на картинке два! – возражала Полина, указывая на хитрого кота в сапогах со шпорами. – Лоскутков все равно только на два сапожка хватит.
Лёша вдруг замер, прислушиваясь к чему-то, потом сказал, будто выдохнул:
– Тятя едет…
– Он на Крещение приедет, до Крещения эвон сколько! Мама! – повернулась она к матери. – Лёша говорит, что дядя Костя едет!
– Нет, дочка, рано ещё братцу Константину. Он писал в письме, что в госпитале лежит, ногу лечит. С чего ты взял, баловник? – улыбнулась Лёше мать, продолжая месить ржаное тесто.
– Ему мама сказала, – встряла Полина.
– Я и сам знаю, что тятя едет, он на лошади едет. Лошадь рыжая, с белым пятном на лбу. И дядя Антип с ним… тот, с бородой который.
– Ну что ты, он на поезде должен… Царица Небесная, неужто и правда сегодня приедет? Поля, сходи-ка в курятник, собери яйца, коли есть – яишню сделаю. Совсем зимой не несутся, анафемы…
Мать поставила хлебы в печь, когда за окном послышался стук калитки, скрипнула дверь, впустив морозное облако. В подоткнутой юбке, простоволосая, она оторвалась от печи, ахнула, узнав гостя. Солдат стоял в дверном проёме, будто в раме.
– Братец Константин… приехал…
Притупившаяся немного боль ударила с новой силой, подкатила комом к горлу, слёзы тут же потекли прозрачными бусинками.
– Не уберегли мы Софьюшку, голубку нашу, корю себя за это… Как простудилась, так слегла и не встала больше… Мальчонка сиротой остался…
– Что ты, сестрица Вера, не кори себя. Я должен руки тебе целовать за то, что Лёшку не бросила.
Константин подошёл, подволакивая ногу, неловко обнял… И не выдержал, заплакал на её плече, вздрагивая и не утирая слез, не замечая трёх пар любопытных глаз, таращившихся на него из соседней комнатушки. Маленькая Лёшина фигурка оторвалась от дверного косяка. Он подошёл и робко прильнул к отцовской ноге.
– Тебе маму жалко? – спросил мальчик. – Не плачь, у неё больше ничего не болит.
– Лёшенька, ты знаешь кто я?
– Тятя…
– Ну вот и хорошо, Царица Небесная, слава тебе… – перекрестилась мать, улыбаясь сквозь слёзы. – Признал…
Лёша получил в подарок трофейный нож с костяной ручкой и ту самую банку монпансье. Не дыша, открыл жестяную крышку. В избе сразу запахло рябиной, вишней, яблоками и ещё чем-то незнакомым, но очень приятным. Круглые разноцветные леденцы доверху заполняли банку, к внутреннему боку был прижат бумажный пакетик с яркой пасхальной открыткой внутри. На картинке румяная девочка в жёлтом платье держала корзинку куриных яиц, а сверху была надпись: «Христос Воскресе!» Открытку Лёша подарил Полине.
Обедали крупяной похлёбкой и редкостной яишней на молоке. Неторопливо пили чай с конфетами монпансье, катая во рту кисло-сладкие камешки.
Лёша украдкой рассматривал отца, открыто смотреть было почему-то стыдно. У тяти были добрые глаза и жесткие, короткие волосы, торчащие, как ежовая шубка, и Лёше хотелось потрогать – не колючие ли?
***
На другое утро Константин был невесел, думал о чём-то своём, несколько раз порезался бритвой, когда брился перед маленьким зеркалом.
– Что-то ты смурной, братец Константин. Али спалось плохо? – спросила за чаем мать.
– Я совсем не спал.
– Надо тебе мяты заварить, мята завсегда сон нагоняет.
Константин промолчал.
– К нему мама приходила, – тихо сказал Лёша.
– Господи, помилуй! Лёшенька, ты иди с Полинкой поиграй, она книжку интересную покажет… Что же ты молчишь, братец Константин, что Софьюшка хотела?
– Испужался я сначала, как Софью увидел. Она просила Лёшку у тебя оставить, коли жениться захочу.
– Ты молодой, живое о живом думает, – отозвалась мать.
– Ни о чём таком я не думаю, будем вдвоём жить. Потеплеет чуть – пойду дом в порядок приводить… пахать и сеять надо-тка. Чужой хлеб я есть не привык, – сказал как отрезал.
Мать пробовала возразить, что мужик ни хлеба испечь, ни щей сварить не сможет. И постирать, и прибрать, и корову подоить надо.
– Ты научишь, сестрица Вера. С голоду не помрём. Так ведь, Лёшка? – подмигнул показавшемуся в дверях сыну.
– Так…
4
Как только сошёл снег, Константин засобирался домой. Он загодя съездил с соседом в свою деревню, с бьющимся сердцем открыл дверь дома, в котором не был три года.
Закрытые ставни не пропускали свет, в горнице было холодно и сыро. Тонкие лучики света, пробивающиеся из щелей, осветили фотографию на стене. На ней улыбалась юная Софья в голубом подвенечном платье, держа под руку молодого и безусого мужа в костюме с жилеткой.
Константин снял фотографию, отер пыль рукавом и поцеловал холодное стекло:
– Будем дальше жить, Софья… я и Лёшка…
Он открыл ставни – в окна ворвался солнечный свет. Сразу стали видны грязь и тенета в углах. Константин принёс дрова из поленницы, затопил печь. Дрова затрещали, оранжевые языки пламени жадно набросились на поленья, будто голодные. Он нагрел воды и целый день мыл, чистил, скрёб… Застелил чистым бельём постели, разостлал домотканые дорожки по полу.
– Ну вот… Теперь всё так, как при Софьюшке было.
***
Мать тревожно следила, как Константин запихивает свои и Лёшкины вещи в мешок, потом не выдержала:
– Может поживёшь у нас ещё, братец Константин?
– Пахать надо, земля ждать не будет, сестрица Вера.
– Оставь хотя бы Лёшеньку…
У Константина опустились руки.
– Вера, да ведь говорили уже. Я решил: Лёшка будет жить со мной.
– А коли женишься? Ты молодой, не будешь век один куковать.