- Что - не согласен? - не понял Кречетов.
- "Что-что"! Заладил! Со спешкой этой не согласен. Зачем? Жестокость это, вот что! - Маленький Рябинин быстрым и нервным движением наклонился к закопчённому стеклу керосиновой лампы, прикурил погасшую папиросу, повернул худое лицо к Кречетову: - та-кой ценой!..
- Война, Борис Александрович, всегда тяжело достаётся народу, - начал Кречетов глухо. И хотя понимал, что командир полка всё это знает не хуже его, продолжал говорить, свесив ноги с кровати: - Немец же прёт, поймите! Надо остановить любой ценой! А для этого нужна именно такая машина. Сейчас. Чтобы летать и сбрасывать бомбы! - Он передохнул. - Обещанного союзниками "второго фронта" - всё нет? Не можем мы переучиваться мирными темпами! Города ведь сдаём! Людей! Вот и приходится торопиться. Нет у нас другого выхода. А ты?.. Нужно будет, разве не пошлёшь лётчиков в пекло? И сам полетишь, если от этого...
- Я не любитель бессмысленного риска. Война решается математически, а не на основе энтузиазма и авось! - резко прервал Кречетова Рябинин.
- Правильно. Рассчитает тебе штурман полка, что для полного подавления цели нужно поднять 2 звена с полной бомбовой загрузкой, так - что? 2 и пошлёшь? Нет. Посылаешь 2-3 бомбардировщика лишних. Понимаешь, одного могут сбить, часть бомб - мимо пойдёт, но задание будет всё же выполнено. А это, говоря твоим языком, и есть жестокость. Война, брат, не обходится без этого, она сама по себе - неслыханная жестокость. Нам навязали её. Так что и мы должны быть жестокими, если хотим победить. А про энтузиазм - ты тоже "загнул", признайся! За своё боремся. Техники-то у немца пока больше. А мы всё же выдерживаем. Женщины у нас сейчас, дети по 12 часов за станками стоят. На чём же они, по-твоему, держатся? Вот тебе и математика!
В дверь постучали. Промокшие, мрачные в номер вошли Васильев и Тарасов. Подали рапорт.
- Ну, что же! - пробежал Рябинин рапорт глазами, поднося его к лампе. - Добро! Будете летать вместе. Через неделю на фронт...
Когда лётчики вышли, Кречетов долго смотрел на дверь. Тихо сказал:
- Вот и весь тебе ответ на наш спор...
В конце марта на фронтовых аэродромах уже подтаивал снег, а в тёмных и голых лесах ещё дышала зима. Не капнет. К ночи морозило. И вторая эскадрилья в полку Рябинина продолжала летать. Вот и к этой ночи лётчики уже готовились.
- Везёт людям - ночники! - проговорил Тарасов, проходя по лётному полю. Остановился, посмотрел, как в темноте капониров техники грели специальными лампами моторы, вздохнул, пошёл дальше. За ним, посвечивая фонариком, брёл Васильев - привычно молчал.
- Васька Хромов! - не унимался Максим. - Шпингалет! А поди ж ты - раньше нас успел окрепнуть в дневных полётах. Послали переучиваться на ночные - и, пожалуйста, вам: летает теперь и ночью, а мы - смотрим.
Луч фонарика упёрся в серебристый от инея пожарный щит, скользнул правее, осветил плакат "Родина-мать - зовёт!" Из освещённого круга, казалось, рванулась вперёд с поднятой рукой и страстным призывом женщина, седая, с суровыми и требовательными глазами. Звала. В другой руке у неё белый лист с текстом присяги. Прямо в очи: читай!
Тарасов, притянув к себе штурмана за борт меховой куртки, прошептал:
- А мы-то с тобой... сидим, не летаем, Николай Петрович?
Васильев осторожно высвободился и долго смотрел на низкое, с рваными тёмными тучами небо. Зябко поёжился, отыскал в разрывах облаков холодную луну, буркнул:
- Как бы снег не пошёл... У ребят вылет сорвётся...
Облака неслись быстро, пригибаясь к земле и где-то впереди, казалось, цеплялись за лес. Под порывами ветра змеились по накатанной твёрдой полосе струйки позёмки, похожие на сахар-песок.
Дальше пошли в темноте. Выключив фонарик, Васильев опять молчал. Понимал, горячая пора на фронте, переучивать остальных лётчиков ночным полётам некогда.
Хищно темнели силуэты самолётов. Теперь их было достаточно. Новый самолёт видели союзники, садившиеся на русские аэродромы после ночных "челночных" полётов. Пробовали летать. Удивлялись, смотрели на лётчиков, с которыми летали, восхищёнными глазами. Отходили в сторонку, тихо переговаривались и всё кивали в сторону русских. А когда уходили с аэродрома, традиционная чопорность изменяла им. Они жестикулировали, им не хватало слов. И это - англичане, которых никогда и ничем не удивить!
О самолёте узнали немцы. Видели. Пикирование, страшный рёв моторов, переходящий на выводе в вой - и от ДОТов летели брёвна и рельсы. Пробовали догнать: трудно. И дерётся, как истребитель. Воздушное господство кончилось: не те у русских уже самолёты...
Однако, на войне, как на войне. Узнали немцы машину и ближе. Мнение сложилось единое: русских лётчиков надо награждать только за то, что летают на таком дьяволе.
Васильев споткнулся, упал. Тарасов подождал его, свернул в сторону заметённых снегом землянок. Сейчас придут, а делать нечего. Опять до 12-ти резаться в домино? Потом прослушают радиосводку. Потом пронесётся над заснеженной Россией страшная могучая песня, от которой гусиной станет кожа. Растревоженный, он долго не сможет уснуть и будет пялить на тёмный потолок глаза. Там, прорываясь сквозь облака, снег и зенитки, будут лететь товарищи, а в ушах у него всё ещё будет звенеть и звенеть: "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой..."
Хрустел под унтами смёрзшийся к ночи снег. Угрюмо молчал сзади Васильев. Только снег скрипит: скрип-скрип...
Утром сообщили: не вернулся с задания Хромов. Товарищи видели, как он взорвался вместе с экипажем над целью - прямое попадание.
Тарасов вернулся из столовой в землянку и лёг лицом вниз на нары. Ему казалось, что он накликал беду на товарищей своей завистью. Мерещилась темнота, скрещённые лучи прожекторов, удар снаряда и падающие вниз горящие обломки. Сидел рядом Васильев и тяжко молчал. А сердце ныло, ныло...
Через 2 дня был получен приказ снова лететь на крупную цель. Намечалась широкая операция, к участию привлекались все воздушные силы фронта. Данные разведки предупреждали о мощной зенитной обороне. С воздуха цель стерегли истребители. Удар был нужен и возможен лишь ночью, большим количеством бомб.