– Девочка подаёт надежды, ей бы в город поехать, в художественное училище поступить, – убеждала учительница дядю Митю.
– Да какое там художественное? Малевать всю жизнь красками? А кормить её кто будет в этом училище? Да и нравы там небось не для деревенской девчонки, – отец сердился, стучал своей палкой по полу, а Татка недоумевала:
– Как можно подавать надежды? Кому? Вот в баскетболе, там «да», подают. Ну так это мячик, и его принимает другой игрок. А надежду кто? – удивлялась девочка, несмотря на маленький рост играющая в баскетбол. У них в школе принимали в команду всех. А где после войны вырастали высокие дети? На каком корме?
И всё-таки отец отпустил Татку учиться. Помогла, как ни странно, старенькая бабушка, Митькина мать. Она жила с младшей дочкой, хромоножкой Танькой. Ногами к старости слаба стала, а разум сохранила ясный до самой смерти. Как-то раз зазвала она Татку с отцом в гости, да и вытащила из старенького, чудом сохранившегося альбома с ветхими рассыпающимися страничками несколько рисунков на пожелтевшей от времени бумаге. Татка с восхищением разглядывала чёрно-белые портреты деревенских девчонок и мальчишек, до мельчайших деталей прорисованные черты, оттенки эмоций, различимые на детских мордашках.
– Баб Мань, кто это рисовал?
– Я, Татка, по молодости везде рисовала, на стенках, как ты, угольком картинки всякие выписывала, а мать меня хворостиной за то лупила. Отбила всякую охоту рисовать. А эти листочки мне солдатик один подарил, он у нас в сорок первом после ранения отлёживался, прятали мы его от фашистов. Я после похоронки на мужа и старшего сына сама не своя была, вот он мне и подсунул бумагу, рисуй, мол, боль свою. Я и рисовала. Он даже парочку портретов с собой забрал, на память. Говорил, что талант у меня. А эти остались. Ты, Митька, у девчонки-то своей карандаши не отбирай. Пусть рисует. Может, толк какой из этого будет.
– Пусть сначала школу окончит, – бурчал отец, но уже не зло, а, скорее, по привычке.
В училище Татку собирали всей родней. А как же: первая из Востряковых уезжает в большую жизнь. И вернётся ли: ещё вопрос. Тётки плакали, отец и тот потирал глаза, то ли от невесть откуда взявшейся соринки, то ли и впрямь слеза набежала. Баба Маня не дожила, но успела взять с Митьки слово, что отпустит дочку учиться на художника. Даже шалопай Витька, понимая серьёзность момента, не сбежал, как обычно с пацанами на реку, а стоял, переминаясь с ноги на ногу, нахмурившись и почёсывая вихрастую голову грязными пальцами.
Хромоножка Танька обняла Татку и на ухо прошептала свой наказ:
– Ты мне там рисуй всё, что видишь, хоть на картинках посмотрю, какой он, город.
– Я вот обустроюсь и в гости тебя позову, – уткнувшись ей в плечо, бормотнула Татка и всхлипнула.
– Не хнычь, Татка, у тебя впереди целая жизнь.
– Ты давай там, дочка, не подведи Востряковых, учись хорошо, да смотри у меня, парней близко не подпускай. Мала ещё, – отец обнял маленькую, как воробышек Татку, а тётка Танька втихаря перекрестила племянницу.
Сосед отвёз Татку на бричке до соседней деревни, откуда девушка рейсовым автобусом добралась до железнодорожной станции, и поезд увёз её в новое настоящее, неведомое, но оттого ещё более удивительное и манящее.
В училище Татку приняли сразу. Отсутствие техники рисования с лихвой компенсировалось талантом и поразительной работоспособностью: девушка могла рисовать часами, забывая про еду и сон. И без того худенькая, за первый месяц учёбы она отощала совсем и стала почти прозрачной. Одна из преподавательниц, старушка с манерами великосветской дамы, Инна Васильевна, взяла Татку под своё крыло и почти силой заставляла девчонку ходить в студенческую столовую и регулярно питаться. Она единственная, кто называл студентку Натальей.
– Какая Татка? Это не имя, а кличка какая-то. Ты же собираешься стать художницей, а где ты видела художников с прозвищами? Наталья Вострякова – вот это, я понимаю, имя.
Татка в ответ слабо улыбалась и пожимала плечами, ей было всё равно, как к ней обращаются, лишь бы не отнимали краски и холст.
Жила Татка в общежитии, деля комнату с тремя другими юными художницами. Существовали мирно, еду готовили сообща, по субботам устраивали в душевой банно-постирочный день; радовались успехам друг друга, восторженно глядя на новый мир распахнутыми от удивления глазами. Письма и посылки с продуктами из дома приходили регулярно. Чаще всего писала тётка Танька: о том, что скучают они по Татке, что Митя прибаливает сердцем, что Витька вдруг одумался и стал помогать отцу, что у старшей сестры внук родился. Татка и плакала, и смеялась над этими немудрёными новостями, в ответ подробно описывала свою городскую жизнь, и рисовала для тётушки высоченные здания с башенками, старенькие трамваи и зелёные скверы с лавочками.
Летом Татка поехала на каникулы домой. На сэкономленные от скудной стипендии деньги накупила подарков родне, с восторгом предвкушая радость встречи и долгие разговоры с отцом и тётушками.
И успела аккурат к похоронам… Отец умер от инфаркта прямо за станком, так и замер, уронив голову на выструганную доску. Дядю Митю хоронили всем селом, его любили и уважали за золотые руки и покладистый характер.
Татка, отцовская любимица, словно застыла. Молчала на похоронах, стоя у гроба, молчала на поминках, не в силах поднять ложку с лапшой, молчала дома, куда привели её заливающиеся слезами тётки.
– Ты поплачь, миленькая, поплачь, – уговаривала тётя Танька. – Легче станет, душа-то она слёз просит.
– А я папке мазь для ноги привезла, – разжав зубы, проронила Татка, и, словно река подо льдом, прорвались потоки боли; девочка сотряслась в рыданиях, не в силах справиться с одиночеством и самым горьким на свете горем.
Витька, сразу повзрослевший, ставший единственным мужчиной в маленькой семье, гладил сестрёнку по худеньким плечам и приговаривал:
– Выдюжим, Татка, выдюжим. Я папке пообещал тебя защищать, – и, сдерживая рвущиеся наружу слёзы, судорожно сглатывал, запихивал обратно своё пацанячее горе.
– Витька, как же я тебя здесь одного оставлю? – шептала Татка, вцепившись в брата. – Как мы теперь с тобой будем? Мне, наверное, надо училище бросить и вернуться.
– И думать не смей! – отрезал Витька, и Татка с удивлением услышала в его голосе отцовские интонации. – Ишь чего удумала, учёбу бросать. Ты, Татка, у нас талантливая, так папка говорил. Вот и рисуй себе. Будешь художницей, а я стану тобой гордиться, и за мамку, и за отца. А за меня не беспокойся, тётки мне с голоду умереть не дадут. А на следующий год я на агронома учиться пойду. Мы с батей так решили. После армии в село вернусь, работать буду. Ты не боись, я не пропаду и тебе ещё стану помогать, ты, главное, рисуй, – как старичок, уговаривал сестру пятнадцатилетний Витька.
Весь следующий год Татка почти не рисовала. Послушно выполняя домашние задания, девушка оттачивала технику, но писала не сердцем, а руками. И только то, что задавали.
– Наталья, – увещевала её Инна Васильевна, – ты это дело бросай. Где твои чувства? Где слияние с рисунком? Пишешь, как под копирку. Всё вроде бы правильно, но без души.
– Да не чувствую я ничего, Инна Васильевна, умерло во мне что-то вместе с папкой.
– Значит так, дорогая моя, – жёстко оборвала её педагог. —Послушай меня внимательно. Больше повторять не буду. Не видела ты настоящего горя, когда у тебя на руках дети умирают от голода, не жила в землянке, не таскала раненых под снарядами. Ишь, нюни распустила. Отец бы обрадовался? Гордился бы дочкой-плаксой? Запомни: ты уже взрослая, тебе решать, какой будет твоя жизнь. Потеряешь сейчас себя, потом долго будешь собирать по кусочкам. И не злись на меня за эти слова. Кто тебе ещё правду скажет?
– Да я не злюсь, – сквозь слёзы прохлюпала Татка. – Я соберусь, вот увидите.
– Вот и славно.