Как ни странно, подействовал на Татку не этот разговор, а неожиданный приезд в город тётки Тани и Витьки. Поняв по письмам, что дела у племянницы неважнецкие, тётка, пересилив природный страх появляться на людях со своим «уродством», поехала возвращать девчонку самой себе. Собрав по родственникам нужную сумму, тётка купила с рук швейную машинку и чертыхающийся Витька всю дорогу волок на себе «этот комбайн».
– Вот увидишь, Татка обрадуется. Ткань – она успокаивает, по себе знаю. Начнёт шить, глядишь, и снова станет прежней Таткой. И рисовать начнёт снова.
– Вот откуда ты знаешь? – бурчал Витька, взмокший от тяжёлой ноши.
– Я, Витенька, много чего знаю. Читаю книжки разные. Посидишь в четырёх стенах с моё и не такое поймёшь.
Татка, обнаружив родственников на пороге комнаты, поначалу не поверила своим глазам, а потом кинулась обниматься, чуть не задушив тётку и брата в объятиях.
– Да будет тебе, Татка, дай в комнату пройти, устали мы с дороги, сил нет.
Витька смотрел на худенькую сестрёнку и сердце заходилось от жалости. Он-то в деревне не один, там тётки, братья-сёстры двоюродные, а Татка здесь одна-одинёшенька, наедине со своей бедой. Именно с этого момента они поменялись ролями: Виктор словно стал старшим, взяв на себя ответственность за Татку, и пронёс эту заботу через всю долгую жизнь.
Гостили родственники неделю. Уступив тётке свою постель, Татка перебралась на кровать к подружке, благо обе худенькие, ещё и место осталось. А Витьку определили спать к ребятам на другой этаж. Татка с удовольствием показала родным город, свозила в те места, которые так тщательно зарисовывала для любимой тётушки, сводила в цирк и на представление в театр. Цирк тётке не понравился, а в театре она сидела, заливаясь слезами от жалости к бездетной главной героине, вместе с ней проживая и своё женское несовершенство.
Витька же, на удивление, рвался домой, торопя тётку с возвращением.
– И как ты здесь живёшь, Татка? Воздуха нет, шумно, гарью несёт, от людей аж голова кружиться начинает. То ли дело у нас в деревне: вольготно, птицы поют, река рядом, лес под боком. Вот где жизнь настоящая!
– А я бы с удовольствием осталась, – пригорюнилась тётка. – В театр бы ходила. И никто, оказывается, не смотрит, что я хромоногая. Тут разных полно: и косых, и кривых, и слепых. Никому нет дела до меня.
– Я тебя обязательно заберу, – обняла тётушку Татка. – Вот выучусь и заберу.
– Ты, главное, рисуй, Татка. Я тебе картинку привезла мамкину. Ты спрячь её, а как худо станет, возьми да и посмотри, вроде как наказ бабки своей вспомни, тебе и полегчает. И шей обязательно. Я тебе и ткань на первое время купила. Вот мы уедем, а ты садись и строчи.
И Татка послушалась. Кроила, вырезала, смётывала и строчила. Всё свободное время проводила за швейной машинкой. И вместе со струящейся из катушек ниткой уходила боль, разматываясь вокруг сердца, освобождая его от душившей печали, давая возможность дышать… И рисовать…
Швейная машинка на долгие годы стала лучшим другом Татки. Мало того, что она спасала от плохих мыслей, давала возможность носить вещи, которых ни у кого не было, так ещё и выручала Татку в трудные безденежные времена. Девушка брала заказы от студенток, а те расплачивались продуктами, позволяя протянуть до следующей стипендии.
Татка снова рисовала, и её картины стали ещё более пронзительными. На третьем курсе её пейзаж удостоился первого места среди студенческих работ училища. И в день оглашения результатов конкурса случилась у Татки та самая встреча, которая рано или поздно происходит в жизни каждого человека: знакомство с судьбой.
На студенческие сабантуи по случаю или без всякого случая Татка ходила редко. Пить она не любила, её тщедушный организм пьянел от напёрстка портвейна, слушать пьяные бредни молодых гениев было неинтересно. Но в этот раз соседка по комнате затащила подружку, несмотря на её сопротивление.
– Нас выпускники пригласили к себе в мастерскую. Пойдём послушаем, посмотрим, как они живут. Интересно же.
Ничего из того, что говорили другие художники, Татка потом так и не смогла вспомнить. Войдя в мастерскую, сизую от сигаретного дыма, Татка почти сразу увидела его: высокий, чуть сутуловатый, с буйной гривой смоляных кудрей, из-под которых блестели неожиданно синие глазищи, с нервными пальцами, живущими отдельно от хозяина, Егор производил впечатление чужеземца. Сигарета, зажатая в уголке губ, не мешала молодому гению пейзажа не просто говорить – вещать, завораживая аудиторию бархатным баритоном с хрипотцой от постоянного курения. Заляпанная красками рубашка на выпуск, клетчатый платок на шее и жёлтые ботинки довершали образ хозяина мастерской. Едва кивнув вновь пришедшим, он жестом указал на свободные места на полу и продолжил свой монолог. Говорил Егор об истории пейзажа, и не так, как рассказывали преподаватели на лекциях, а легче и проще, и знания, как кирпичики, укладывались в голову, образуя живую конструкцию с ящичками, из которых можно было быстро достать нужное. Его способность объяснять здорово потом выручала Татку. Попросишь Егора перед сложным экзаменом, и готово: знания уже лежат упакованные. Бери и пользуйся.
Егор поначалу не обратил внимания на невысокую девушку в длинной юбке. И лишь когда ему сказали, что именно её пейзаж был признан лучшим на конкурсе, соизволил обратиться к гостье.
– Куришь? – не спросил, а скорее вложил сигарету в руку Татке, обомлевшей от внимания хозяина мастерской.
– Да, – судорожно сглотнула девушка, ни разу до этого не сделавшая ни одной затяжки.
Этот день стал началом хронической дружбы-войны с никотином, и сигареты в конце концом победили, оставшись с Таткой на всю жизнь, в отличие от многих людей.
Татка влюбилась, как кошка, ходила в мастерскую, как будто именно в этом месте в целой вселенной заключался смысл её существования. Егор поначалу посмеивался над студенточкой в бесформенной одежде. Татка никогда, ни в юности, ни в старости не носила обтягивающие майки и брючки: только рубашки, длинные юбки или широкие штаны из струящихся мягких тканей. Сначала скрывала худобу, а потом сделала такую одежду своим фирменным стилем, который копировали многие подружки.
Разглядел Егор Татку лишь спустя год, когда, наконец-то, удосужился посмотреть её работы. Восхищённый манерой неопытной художницы, увидел её другими глазами, слой за слоем снимая с девушки всю её застенчивость, робость и вылепляя из неё настоящую боевую подругу гения. А Егор был, на самом деле, если и не гением, то талантом, художником с большой буквы, замечательным пейзажистом. А его натюрморты, написанные в стиле фламандской школы – одной из самых известных школ в написание натюрморта, заказывали высокопоставленные партийные работники для своих квартир.
Когда Татка окончательно перебралась к Егору в мастерскую, при которой была небольшая комнатка, в которой и обитал Егор, она стала, как ни странно, меньше рисовать. Всё её свободное время было отдано любимому Егорушке: накормить, проследить, чтоб не напился до поросячьего визга, не курил больше трёх сигарет на голодный желудок, убрать в мастерской после нашествия очередной партии гостей и ходить на цыпочках, пока гений творит.
Татка после окончания училища работала в музыкальной школе, учила детвору рисовать простенькие акварели. А что было делать? Тунеядцев в то время не было, ну или почти не было. Да и постоянных заработков у Егора, как выяснилось, не случалось. Официально он работал дворником, метлой за него махал местный забулдыга за бутылку водки, а Егор рисовал исключительно по вдохновению. Получив гонорар, мог прокутить его за два дня и сесть на шею добровольно подставившей её Татке.
Официально расписались они, когда Татка уже была беременна сыном Макаром. Да и то потому, что Витька, приехавший после армии посмотреть, как живёт сестра, намекнул будущему зятьку, что шутить с Таткой он никому не позволит. Пудовый кулак и широкие плечи Виктора сделали своё дело, и Егор отвёл изрядно пузатую невесту в загс.