– Мне теперь жить негде. К папе возвращаться не хочу, да и стыдно. Отец, когда я уходила к Пьеру, вопил, как резаный, стены реально тряслись. Мол, пусть твой ублюдочный Петька тебя содержит, а не на мои баксы рот разевает. Пьер меня к себе и привёл, у него хоромы неплохие, в центре города, с подземной парковкой и охраной. Год я там хозяйкой жила. А теперь что? У него в постели чужая задница торчит, а мне хоть вешайся, – всхлипнула Марфа, сцепила тонкие изящные руки с просвечивающими голубоватыми венками руки на коленях и замерла в позе вселенской скорби.
– Ну вешаться ты всегда успеешь, да и план по рыданиям, по-моему, вчера перевыполнен. А снимать квартиру не думала?
– На какие шиши? У меня и так на карточке почти ничего не осталось. Петька, он вообще-то прижимистый, деньгами не бросался. Продукты покупал сам, на шмотки отсыпал немного, да на косметичку, вот и всё. Ещё по пьяни щедрым был: удавалось выцыганить денежек на обновку.
Жёсткие тёмные волосы, примятые со сна, делали девушку похожей на встрёпанного воробья, которого злая кошка не подпускает к кормушке. Он злится, издавая недовольное «джив-джив-джив» и зорко поглядывая на обидчицу: «А вдруг, отвернётся, и лакомые крошки достанутся терпеливой птичке».
– Я к маме думала уехать, а она сказала, что ей предательница и лентяйка не нужна, – шмыгнула носом Марфа.
– А мама у нас кто? И где?
– Мама в Чехии живёт. Она от отца ушла, когда мне пятнадцать было. Папа ей изменил, а она узнала и не простила. Собрала свои личные вещи и дверью так шандарахнула, что все соседи слышали. Отец обозлился и при разводе ей ни копейки не дал. Сказал, что она дура и будет ещё у него в ногах валяться. Мама тогда меня с собой звала, а я, – Марфа замолчала.
– А ты деньги предпочла, так?
– Ну да, – с вызовом глянула на супругов девушка. – А что, нужно было копейки считать? Есть макароны с тушёнкой? Я, конечно, маму люблю, но жить в съёмной комнате, брр…
– Любовь, Марфуша, и не такое терпит. А ты маму, получается, за кусок грудинки продала.
– Какой ещё грудинки? Я мясо не ем, я рыбу люблю.
– Вот глупышка, это я образно сказал. Ты маму променяла на сытую жизнь. А теперь она тебя не очень хочет видеть, так ведь?
Съёжившись на стуле, Марфа подула на лохматую чёлку, почесала кончик курносого, покрытого неожиданными, по контрасту с чёрными прядями, золотистыми веснушками, носа, одёрнула помятую футболку, и только после этого, с застарелой обидой в голосе ответила:
– Почти. Я, когда от Пьера ушла, маме позвонила (ну а кому ещё? родная мать ведь всё-таки). Мы с ней иногда созванивается, на Новый год там или на дни рожденья. Вот я её перед фактом и поставила, что приеду к ней жить. А она, – Марфа возмущённо засопела, – своё условие озвучила: если я готова работать, то она снимет мне жильё и поможет первое время. Но только если я не буду от неё требовать заботы. И жить стану отдельно, а не с её семьёй. Она в Чехии замуж вышла и сына родила.
Марфа стукнула себя по коленке. Кулак соскочил и костяшки дробно простучали по деревянному сидению стула. Девушка раздражённо подула на место удара.
– Вот так всегда! Вечно мне не везёт! Она подумала, где я там буду работать? И жить одна я совсем не хочу. Она же мама, она должна меня любить и заботиться обо мне. И это тоже закон, – упрямо мотнула головой Марфа.
– Ничегошеньки она тебе не должна, – со вздохом протянула Нина Петровна. – Ты уже давно совершеннолетняя. И столько лет отделывалась звонками, а тут: «Здрасьте, прошу любить и жаловать несчастную дочурку». Ты сама посуди: ей было обидно, когда отец её предал. Ты-то уже всё понимала и не протянула ей руку помощи, а теперь требуешь.
– А что же мне делать? – уронила после долго молчания Марфа. – До конца жизни об этом вспоминать?
– Ну, во-первых, на работу устроиться. Надо же тебе на что-то жить. А потом налаживать отношения с мамой, но уже по-другому, по-взрослому.
– А может, всё-таки папу попросить? Поплакать ему? Пожаловаться?
– И снова стать барской дочкой, ничего из себя не представляющей?
– Ничего я не барская, – разозлилась Марфа. – Что вы меня всё время оскорбляете? Кто вам позволил?
– Вот и славненько, – улыбнулся Михал Макарыч. – У тебя, оказывается, характер-то есть. Выйдет из тебя человечек настоящий, если, конечно, снова на шею кому-нибудь не сядешь и ножки не свесишь. Так, мать?
– Да ну тебя, тоже мне Макаренко доморощенный, довёл девчонку и рад. Кстати, Марфа, можешь временно пожить в квартире нашего сына. Он у нас контрактником в армию пошёл, пока на год, а там видно будет. У него однокомнатная, со всеми удобствами, тебе как раз хватит.
– Это, мать, ты хорошо придумала. Надо же свою вину заглаживать. Как-никак, это ж я девчонке песчаную бурю устроил.
– Ой, правда? Спасибо, а то я уже у двух подружек ночевала, но у них предки, тесно, особо никто не радовался гостье.
– А с работой надо подумать. Ты вообще, что умеешь? Работала когда-нибудь?
– Нет, – помотала головой девушка. – Я умею петь и на фортепьяно играть, обожаю танцевать. Мама меня всё детство в музыкальную школу таскала. У меня слух абсолютный.
– Танцевать? – Нина Петровна перевела взгляд на мужа. – Макарыч, а что если попробовать Марфу взять к нам хореографом? Очередной педагог снова сбежал. Может, не зря нам Марфа встретилась?
– А сможет? – с сомнением покачал головой Михал Макарыч? – Ребятки у тебя непростые, характерные.
– Так и Марфа не лыком шита. Так ведь, девочка?
– Ничего не понимаю? Куда меня хореографом? Я с детьми не умею.
– А может, это и хорошо, что не умеешь. Все, кто умел, не справились. Я директором частной школы искусств вот уж десять лет работаю. У нас есть отличный танцевальный коллектив. Вернее, был, пока старый педагог детей в узде держала. А как ушла на пенсию, так ребятки и стали куролесить: третьего руководителя выживают. Дети из обеспеченных семей, с гонором. Способные, конечно, у нас, несмотря на недешёвое обучение, довольно жёсткий отбор. Но таким палец в рот не клади. Хотят не просто танцевать, а выступать. А ты девочка молодая, бойкая, с ними на одном языке говоришь. Попробуешь? Поможешь мне? – прищурилась с улыбкой Нина Петровна.
– Помочь? А давайте! Отдадим меня на растерзание юным талантам, – Марфа театрально вздохнула и закатила глаза.
***
Первые несколько занятий подростки демонстративно не слушали Марфу, практически в открытую игнорируя просьбы показать, что они умеют, вяло выполняли элементарные упражнения на растяжку, болтали по телефону и хихикали, стоило незадачливой учительнице отвернуться.
В очередной раз сорвав голос, перекрикивая шумных подопечных, Марфа отвернулась к окну, еле сдерживая подступавшие слёзы. «Не хватало ещё разреветься при этих монстрах. Что я за дура такая? Ввязалась в авантюру с работой, только показала, какая я никчёмная. Ну и пусть катятся со своими танцами. Подумаешь, элита. Думают, раз папаши деньги дают, так им всё можно. А ты сама именно так и рассуждаешь», – мелькнула предательская мыслишка.
– А вы станцуйте, – звонкий голосок заставил Марфу вздрогнуть, оторвав от горьких раздумий. Рядом стояла самая спокойная из всех девчонок. Она держалась в группе особняком и не задирала Марфу.
– Что станцевать? – Марфа сглотнула подступающий к горлу комок. —Мумбу-юмбу с барабанами? Или стриптиз на шесте? Что вас там интересует?
– А что умеете, то и станцуйте, – улыбнулась девочка. – Наши-то не просто так вредничают. Не верят они, что вы сможете оригинальный танец поставить. А всякие там кадрили, венгерские вальсы и пасодобли у нас уже в печёнках сидят.
– Станцевать, говоришь, – Марфа вздёрнула подбородок. – А легко. Будут вам сейчас песни и пляски. Хоть душу отведу напоследок.
Через пару минут девушка летала по залу под «Play a love song» очаровательной японки Хикару Утада. Она скользила по залу, забыв о юных недоверчивых зрителях, отдавшись любимой музыке со всей страстью, кружась так, словно невидимый партнёр поддерживал каждый шаг, утопая в нежности мелодии.