Очередной залп «Керчи» и взрыв котлов «Екатерины» слились в один протяжный прощальный стон. Море вздыбилось, навсегда поглотив надстройку исполина. Мечущийся по бухте эсминец Кукеля методично расстреливал остальных и, наконец просемафорив о выполнении приказа, поднял на рее флаги расцвечивания: «Погибаю, но не сдаюсь!». Затем ушел в сторону Туапсе, на рейде которого открыл кингстоны и похоронил в море сам себя.
Линкор пролежал на дне Цемесской бухты до середины тридцатых годов. Эпроновские водолазы обследовали разрушенный корабль и пришли к выводу, что использовать можно только пушки, те самые знаменитые 305-миллиметровые орудия Обуховского завода, каждое весом в 48 тонн. На «Екатерине» их было двенадцать.
Пушки подняли, привели в боеспособное состояние и отправили баржами в Севастополь, где вдоль берега устанавливали крепостные батареи. Советские заводы наладили к ним выпуск мощных фугасных снарядов, и к началу Великой Отечественной войны четыре трехорудийные батареи с покойной «Екатерины» встали на боевое дежурство, прикрывая дугу главной корабельной гавани, имея обширный сектор обстрела.
Силу «Екатерины» немцы испытали в полной мере. Когда гитлеровские танки подошли к Каче, ахнула залпом самая ближняя, тридцатая батарея, причем так, что взрывной волной отрывало танковые башки и крутило на высоте с полкилометра. Одна из батарей, расстреляв все снаряды, загнала в стволы пучки зарядного пороха весом до центнера. Под ревущее пламя трехорудийного залпа попал изготовившийся к атаке эсэсовский батальон и весь сгорел заживо.
Пушки «Екатерины» разделили судьбу орудий «Потемкина». Перед оставлением Севастополя они были подорваны, и немцам, еще в восемнадцатом году зарившимся на наше корабельное оружие, достались лишь горы рваного, оплавленного железа. Однако они его вывезли и после тщательных химических анализов погрузили в крупповские мартены, не переставая удивляться прочностному качеству стали и самого изделия, сохранившего через многие годы грозные боевые свойства. По этому поводу в одном из технических журналов рейха появилась даже статья, где автор объяснял высокие достоинства русских орудий тем, что оружейными мастерами в Санкт-Петербурге служили многие обрусевшие немцы, их, дескать, и была заслуга. Врал фашист из зависти и льстивой преданности поганому фюреру.
Новороссийская трагедия флота запечатлена сегодня в исполинском памятнике на Сухумском шоссе. Коленопреклоненный матрос скорбно смотрит в море, туда, где гибли русские корабли. Безусловно, революционное искусство не могло обойти вниманием это событие, тем более что Федор Раскольников, главный исполнитель воли вождя, был близок к артистическому миру. Его женой была Лариса Рейснер, «Мисс революция», как бы сказали сегодня, дама привлекательная во всех отношениях. Это она вдохновила еще одного человека из близкого окружения Раскольникова, известного в советское время и прочно забытого сегодня писателя Всеволода Вишневского. Он написал пьесу «Оптимистическая трагедия», поставленную, наверное, во всех театрах страны, где главная героиня, женщина-комиссар матросского отряда, была списана с Ларисы Рейснер.
В гражданскую войну коренастый и косолапый Сева Вишневский был рядовым матросом на том самом «Ване-коммунисте», которым командовал высокий и стройный красавец Федор Раскольников. Через Рейснер Вишневский впоследствии подружился с Мейерхольдом, Эйзенштейном, Таировым, громко бравируя военно-морской биографией. Это его, Вишневского, играл в столетний юбилей Ленина в спектакле «У времени в плену» молодой Андрюша Миронов, впоследствии не любивший даже вспоминать об этом эпизоде своей творческой жизни.
Отважный Вишневский, еще в первую мировую войну получивший за храбрость Георгиевские кресты, в период сталинского произвола решительно «открестился» от своих театральных друзей, от Раскольникова прежде всего. На писательских собраниях он гневно клеймил «врагов народа», а заодно и своих личных, которых у него почему-то всегда было много. От этого, наверное, рано и помер, в 1951 году, в возрасте пятидесяти лет, пережив, однако, всех революционных друзей, взошедших на сталинскую Голгофу.
А вот Александр Иванович Тихменев, уведший «Александра III» из Новороссийска в Севастополь и тем самым спасший его от верной гибели, прожил долго – восемьдесят лет. Он был самый настоящий русский моряк, рыцарь долга и чести без страха и упрека. На заре века с отличием окончил Морской корпус, потом Морскую академию. Судьба его изрядно помотала по бурному морю жизни. Не подчинившись приказу большевиков, он благополучно вернулся во главе отряда в Крым, противостоял там немцам в захвате российских судов. Был среди тех, кто возглавлял эвакуацию основных сил флота в Бизерту (Тунис). Уходил туда на том же «Александре III», оставаясь в изгнании неизменным начальником штаба эскадры. До конца дней (а умер он 25 апреля 1959 года) жил в Северной Африке, где и похоронен на кладбище моряков-черноморцев, существовавших на чужбине долгие годы только памятью о Родине.
Тихменев в последние годы много писал, особенно в «Морской сборник», рассказывал о родном корабле, судьба которого была не менее трагична, чем судьбы всех линкоров Черноморского флота. После Новороссийска «Александр III» побывал в английских руках, однако, учитывая, что гражданская война в России стала принимать всеобъемлющий характер, Антанта приняла решение отдать корабль Добровольческой армии, но возвратила его в плачевном состоянии.
К лету 1920 года линкор удалось привести в порядок и даже восстановить одну из артиллерийских башен, под которой треснули поворотные шары. Решили проблему и с топливом, которого в Севастополе катастрофически не хватало. С помощью тех же англичан уголь удалось купить за границей, и к концу лета бывший «Александр III», он же бывший «Воля», в окружении тральщиков, миноносцев и одной подводной лодки, вышел в поход к Очаковской косе.
«Почему бывший?» – спросите вы, и будете правы. Напомню, что осенью 1918 года в Екатеринодаре, в доме сбежавшего от ужасов местной жизни чешского пивовара Ирзы, скончался от тифа Верховный главнокомандующий Добровольческой армией Михаил Васильевич Алексеев, живший там с первых дней белой оккупации, как тогда говорили, «южной столицы».
Ему устроили пышные похороны. Везли на лафете по Красной, погребли под церковное песнопение и медный гром войсковых оркестров в усыпальнице Екатерининского собора. Но покоился там герой белого движения недолго. При уходе белых под угрозой надругательства (как было с останками генерала Корнилова), гроб был тайно извлечен, переправлен в Крым, оттуда попал в Белград, где и по сей день находится могила Алексеева.
Несмотря на то, что именно он убедил Николая II отречься от престола (якобы для благополучия империи, еще раз подтвердив горькую истину, что путь в ад выстлан благими намерениями), армия и флот относились к нему неплохо, как к военноначальнику с длинной боевой биографией, начатой еще в русско-турецкую войну. В результате черноморский флагман удостоили нового, уже третьего названия «Генерал Алексеев».
К началу августа 1920 года корабль был в боеспособном состоянии, поэтому и пошел к Очакову, где разведкой были обнаружены артиллерийские батареи красных. Решено было уничтожить их огнем главного калибра, но малоопытные комендоры, к тому же не имея точного целеуказания, выпустили два десятка огромных снарядов в белый свет, как в копеечку. Противник же был более искусен. Привязав к автомобилю аэростат и передвигаясь с ним дальними проселками, красные отчетливо наблюдали корабли противника и прицельным огнем отгоняли их обратно в море.
Попытка противодействия «добровольцев» в виде гидросамолета вызвала язвительную ругань моряков, наблюдавших, как громоздкий биплан с отчаянными брызгами, треском и бензиновой вонью носился по воде, но оторваться так и не смог.
К вечеру стрельба с обеих сторон прекратилась и эскадра во главе с новоименованным «Алексеевым» вернулась на базу. Линкор бросил якорь в Северной бухте и стал на длительную стоянку. Угля снова не хватило, его берегли на эвакуацию, которая маячила явственно. Отсюда корабль и ушел в свой последний поход, навсегда покинув родное Черное море.