Вот и сегодня все было как обычно, если не считать, что, уже въезжая на парковку перед выставочным залом, Иволгин вдруг почувствовал легкий толчок сзади. Вышел и, увидев широко испуганные глаза и молитвенно сложенные тонкие руки хозяйки «пежо», оглядел свой ничуть не пострадавший бампер, махнул рукой и улыбнулся. Женщин, ищущих близости на дороге, он, как правило, добродушно пропускал, с удовлетворением принимая затем аварийные сигналы их благодарности. А здесь они с милой мадонной из «пежо» и вовсе через пару минут наверняка встретятся в одной вернисажной массовке.
Не большой любитель публичных сборищ, Иволгин в последние годы все же посещал подобные мероприятия. Может, для того, чтобы по привычке быть в курсе так называемой культурной жизни, а может, и просто с целью напомнить о себе. Но, скорее, потому, что эти редкие встречи все-таки были неким отголоском прежнего тесного и неформального общения творческой интеллигенции. И пусть уже не на собраниях и не в дубовом зале ресторана или расписном буфете Дома литераторов, но они и сейчас говорили на одном языке, замешанном на общей истории и эрудиции, образах и аллюзиях. Здесь были, в основном, люди дневные, светлые, а не эти ночные «звезды», яркие бабочки и блеклые слепни гламурных тусовок.
Случалось, конечно, что те ошибались дверью, пытались щуриться и мудрить свои девственные лобики, но вскоре исчезали пудрить свои более опытные носики.
Первым, с кем уже при входе столкнулся Иволгин, был его давний товарищ Саша Нелюбов, когда-то влиятельный литературный критик, главный редактор издательства, чьего внимания и оценки искали и боялись многие маститые литераторы и издатели. Но кому нынче нужны критики? Эти суровые остроумцы, эстеты-эрудиты? Нужны обозреватели сплетен, воспеватели брендов, мастера окололитературных эскорт-услуг. Нелюбов перебивался коротенькими заметками в одной из газет да редактированием бреда успешных графоманов. Его близорукие глаза, кажется, стершись об это шероховатое чтиво, стали еще более близорукими, растерянно и обреченно взирающими на мир сквозь стекла очков.
Они вместе прогулялись по экспозиции, встретив в самом дальнем от входа зале предводителей непримиримой оппозиции – Остапа Мадагаскарова, Люсю Тлетворскую, Диму Рычкова и их нынешнего лидера немногословного, но величественного Артемия Аврального. Скорее всего, они расположились там, чтобы ненароком не поздороваться с прибывающими представителями официальной власти. Впрочем, «чиновных» пока никого и не было, если не считать нескольких представительниц Министерства образования, или, как теперь принято их называть, Баб-ЕГЭ, которые в фойе дожидались официального открытия. Напротив них в глубоком раздумье стоял известный постмодернист Туманский, автор кинохита «Унесенные ветром революции».
– Вы Иволгин? Можно вас на секундочку? – раздался откуда-то из-за спины чей-то мурлыкающий голос. Андрей обернулся. К нему обращался какой-то незнакомый человек с длинной седеющей шевелюрой, с которой при каждом резком движении, как с новогодней елки, что-то сыпалось, укрывая порошей потертый вельветовый пиджак. А не резких движений просто не было, ибо каждую фразу он сопровождал энергичным взбрыкиванием головы.
– Мы с вами еще незнакомы. Но я давно хочу взять у вас интервью. Меня интересует один эпизод из вашей биографии. Моя фамилия Черный, я из еженедельника «Литературная рефлексия».
«Да хоть “Анорексия”!» – хотел было ответить Андрей, уже читавший опусы этого скандального автора. Он был такой же Черный, как «Санта Фе» Иволгина после осенней поездки по бездорожью.
– Я склонен комментировать биографию только после ее окончания. А этого, как вы видите, еще не произошло, – максимально вежливо ответил Андрей и шагнул в сторону.
Вернувшись в фойе, Иволгин и Нелюбов оказались в уже изрядно увеличившейся толпе. Ближе к подиуму теснились олигархи с экспериментальными моделями жен и одинокие разведенные чиновники. Рядом несколько звезд эстрады с недавно полученными госнаградами на груди, в том числе и топ-певица сезона Пуся. Она все время поднимала свой подбородочек, подносила к нему кисть правой руки, изображая задумчивость утонченной натуры. Хотя утонченной натурой можно было бы назвать разве что ее серое вещество. Впрочем, она была женщиной в своем роде действительно эффектной. Все ее части отдельно, пожалуй, можно было бы счесть даже красивыми – голова, шея, бюст, бедра, но все это было несколько несоразмерно и присоединено одно к другому будто в спешке, под самыми причудливыми углами. И потому с ее осанкой без транспортира разобраться было довольно сложно. «А ведь им, наверное, не понравилось, если бы их удостаивали фанерных дубликатов орденов и медалей, хотя сами они этим материалом щедро награждают публику», – вдруг подумалось Андрею.
Вокруг популярных детективщиц Пелагеи Пунцовой и Татьяны Осиновой образовался большой кружок литераторов-топонимов – Ряжский, Тульский, Смоленский, Житомирский… Иволгин представил, что, знакомясь с ними подряд, слушая их псевдоимена и на секунду вглядываясь в иллюстрации этих имен, с мушкетерскими усиками и шкиперскими бородками, трудно избавиться от иллюзии всешутейшего собора императора Петра Алексеевича.
Причем псевдонимы эти были строго ограничены определенной широтой. Все, что южнее, давно было занято более авторитетной частью новейшей российской элиты. Ни один литератор просто не рискнул бы назваться Кутаисским, Сухумским или Бакинским. Впрочем, со стороны они старательно копировали позы хрестоматийной чернецовской композиции парада на Марсовом поле, в которой если и нет Пушкина с Жуковским, то есть, по меньшей мере, несколько тучных баснописцев обоего пола.
Пунктуальный Иволгин, равнодушно пройдясь по залам и не обнаружив ничего западающего в душу, уже начал посматривать на часы:
– Не «Мариинка» же, пора и начинать.
– Ждут замминистра Виляева, – бесстрастно откликнулся Нелюбов. – Он опаздывает… Причем всегда.
– Ну, допустим, в Москве не опаздывает только тот, кто не спешит, – миролюбиво заметил Иволгин.
– Нет, Андрей, в данном случае этим нарочито подчеркивается статус. Только когда предполагается кто-то еще починовнее, он обязательно является минут за пятнадцать до начала. Значит, сегодня он – персона номер раз.
– Да, да. Я помню, что из-за Акакия Акакиевича однажды весь департамент не работал, – с улыбкой откликнулся Иволгин.
– Ты шутишь, а я, кстати, у него был недавно в министерстве, – продолжил Нелюбов. – Порекомендовали меня, понимаешь, в качестве кандидата на одну нечиновную, но руководящую должность. Тебе ли мне говорить, что наши мини-стерства – на самом деле макси-стервства? Но куда денешься? Работа предлагалась неплохая, да и знакомая мне. Для начала проторчал около часа в приемной. Наконец, Григорий Иванович подъехали. Пришлось подождать еще минут десять – он менял выездной галстук на местный, в масть кабинета. У них ведь, сам знаешь, зарплата по минимуму, зато за особые условия – галстук там, пиджак в любую жару, общение с народом – идет максимальная доплата.
Наконец, пригласили. Поздоровались. Перстом указал мне на кресло, а сам начал перебирать перекидной календарь на столе. Сосредоточенно и упорно, страничка за страничкой, будто червонец там потерял. Этак минут пять прошло, за которые я, видимо, с помощью резной мебели и инкрустаций на столешнице должен был проникнуться величием его власти. А потом взглянул он на меня – и, как сваренное всмятку яйцо, чтобы легче отколупывать, обдал холодным концентратом своего канцелярского опыта. Спросил, в чем собственно ин-но-вация моей кон-цепции. И тут же минут на семь пошла фонограмма, где он, карьерный чиновник, мне, ну пусть среднему, но все-таки творцу, говорил о важности и необходимости исключительно творческих, амбициозных подходов к сложнейшим вызовам современности.
Я сразу понял, что я ему не интересен, но, по его мнению, он почему-то обязательно должен быть интересен мне. Для него каждый проникший к нему сквозь секретаршу – уже вызов современности.