КРАСНАЯ РОСА
Роман
I
Сентябрь по календарю приписан к осени — она и заявляет на него все права, — но лето, не
нагулявшись вдоволь, стремится во что бы то ни стало втянуть его в свою ласково-теплую
орбиту. Случается, изредка ему удается прихватить если не все, то хотя бы часть чужого,
случается и так, что осень наваливается внезапно, коварно, и тогда уж август начинает плакать
по-осеннему, дрожать по ночам и утрам от туманов и заморозков.
Сентябрь этого года выдался и не летний, и не осенний, хотя на погоду теперь почти никто
не обращал внимания, так как не о ней шла речь.
Речь шла о самой человеческой жизни. По утрам, выходя из дому, люди поднимали глаза
вверх, внимательно всматривались в небо. Все хотели осени. А точнее — нагромождения туч,
дождя, слякоти, непогоды. В такое время хоть и гудели в глуби небесной ненавистные чужие
самолеты, но не пикировали с диким ревом, не сбрасывали смертоносные бомбы.
В этот год в первые дни сентября было много солнца, теплых ночей, казалось, что
сентябрьская грусть еще далеко, что осень забыла о своих обязанностях. И только третья декада
началась по-осеннему. Ночью нахмурилось, тяжелые тучи укутали землю, утром из выси потянул
в долины густой прохладный туман, в воздухе запахло дождем.
Дорога лежала притихшая под тучами, застеленная топтаной-перетоптаной песчаной трухой,
поля незасеянные, печально-обиженные. Окружающий мир замер, все чего-то ждало, печалилось
в тяжелом и непроглядном ожидании.
— Денек выдался как по заказу, — после продолжительного молчания заговорил Андрей
Гаврилович Качуренко.
Водитель первого класса, неразговорчивый Павло Лысак зябко повел плечами, не отводя
глаз от неровной дороги, и покачал головой.
— Только бы немец не накрыл до ночи, а за ночь — ого где будут, выберутся на
оперативный простор.
— Доберутся, — безразлично согласился Павло.
Старая-старая полуторка еле ползла по длинному-длинному большаку.
Андрей Гаврилович расслабленно покачивался на разбитом сиденье. Можно было и
подремать — так как уж и не помнил, когда спал, — если бы не эта тряска да острия пружин,
торчавших сквозь матерчатую обивку. Отправил в неизвестный путь последних эвакуированных,
и словно гора с плеч свалилась.
Что и говорить, доволен был Качуренко: неприятная, тяжелая операция — позади. Неделю
назад из поселка были эвакуированы те, кому, по мнению районного начальства, надлежало
покинуть родные места и искать временного пристанища. Эвакуировались преимущественно
семьи призванных в армию коммунистов, работников районных учреждений, женщины и люди
преклонного возраста, а с ними детишки. Десятки возов, нагруженных доверху, направились на
восток; эвакуировались не только люди, но и колхозный скот, архивные материалы, музейные
экспонаты — да мало ли было в районе ценного, такого, что необходимо было спасти, выхватить
из пламени войны, которое, наверно, докатится и до Калинова.
Безусловно, не все, кому обязательно надлежало эвакуироваться, поехали. Были такие,
которые колебались: а может быть, и не придется ехать, может, произойдет то, на что все втайне
надеялись, может быть, однажды днем объявит радио, что наши перешли в наступление и враг
пустился наутек.
Чуда не произошло, события развивались стремительно, где-то вблизи гремели бои,
беспрерывно грохотали то ли артиллерия, то ли бомбы, сброшенные с самолетов. Информбюро
сообщало о боях местного значения на этом направлении.
Вчера позвонили из области и недвусмысленно дали понять: всех, кого необходимо
эвакуировать, следует немедленно привезти на железнодорожную станцию, где их должен был
принять один из эшелонов.
Среди последних эвакуированных была и Аглая Михайловна, жена Качуренко. Все медлила
и слышать не хотела о разлуке, надеялась, что военкомат призовет мужа и отправит его в
действующую армию. Вот тогда уж она вынуждена была бы ехать обязательно. Военкомат об
Андрее Гавриловиче словно забыл, поэтому Аглая Михайловна не спешила, думая: пока муж при
деле, до тех пор и никаких опасностей не существует.
Когда поздно вечером стало известно, что отъезд неотвратим, она уже не оказывала
сопротивления. Равнодушно, на скорую руку уложила все необходимое, вопросительно взглянула
на мужа.
— Остаешься?
— Пока да…
— Надумал сдаваться?
Она смотрела на Андрея Гавриловича, прищурив глаза, с иронией.
Качуренко не придал значения этому взгляду, не уловил иронии в голосе. Кратко бросил:
— У каждого свое задание. Тебе на восток, мне…
Чуть не процитировал было слова из песни, но, нахмурившись, осекся. Эту песню он не мог
слушать спокойно: возбуждала она в нем и горькие, и сентиментальные чувства.
— Хочешь сказать: расходимся, как в море корабли?
В ее голосе послышался грохот далекого грома и затаенное осуждение. Умела Аглая
Михайловна модулировать собственным голосом, не зря считалась артисткой.
Качуренко привык к этому и легко угадывал настроение жены.
— Если корабли выдержат все тайфуны и штормы, они снова вернутся в свои гавани.
— А если не будет необходимости в возвращении? — Аглая Михайловна, прищурившись,
смешливым взором испепеляла мужа.
Он уловил этот взгляд и невольно вздрогнул.
— Странный разговор. Ты хочешь со мной поссориться? Нам необходимо расстаться на
время.
Аглая Михайловна глубоко вздохнула, погасила смешинку в глазах.
— В самом деле, какая-то чепуха… За плечами смерть, а я — черт знает о чем. Идешь в
армию?
— Не завтра, так послезавтра…
— Ах, да. В самом деле, расспрашиваю о таких вещах, как маленькая. У вас свои тайны, не
каждому позволено…
Он промолчал. Чувствовал себя неуверенно: знал свое задание, но не мог об этом сказать
даже своей жене. Она же знала его так, что легко чувствовала фальшь или недосказанность в
каждой фразе.
На рассвете они прибыли на станцию. Он мог и не провожать эвакуированных, приехал
только ради нее, но не хотел об этом говорить, делал вид, что прежде всего хлопочет об одном —
как можно скорее и удобнее устроить на случайный эшелон своих подопечных. Их было немного:
кроме Аглаи Михайловны жена первого секретаря райкома — она тоже держалась до последнего,
чтобы не сеять панику в районе, — и еще две женщины. Вместе с ними эвакуировался Евграф
Евграфович Давиденко, директор райклуба, то ли обладатель «белого» военного билета, то ли
«бронированный», — Качуренко тогда этим совсем не интересовался.
Станция, на которую они прибыли, — ближайшая к району, одна из тех незаметных, с
двумя-тремя колеями, скорее разъезд, чем станция, — в эти дни была многолюдной и шумной.
Уже не раз сюда наведывались вражеские самолеты, сбрасывали бомбы, но, к счастью, ни одна
из них не упала ни на колею, ни на станционные сооружения. Главное станционное здание было
возведено еще в те времена, когда прокладывалась железная дорога из Москвы на Киев и
Одессу.
Его обрамляли густые заросли акации, ровный строй высоких и гибких тополей, которые
каждой весной и ранним летом грозился срубить начальник, так как очень уж досаждал ему пух,
непрошено залетавший и в диспетчерскую, и в кабинет, и в вагоны маршрутных поездов. Но
проходили дни, пух развеивался, начальник успокаивался, забывал о своих угрозах, а тополя
росли себе, буйствовали под солнцем.
Над станцией, над окраиной поселка клубился серый подвижный туман, в небе сгущались