ЮНОСТЬ В ЯЛОВЫХ САПОГАХ*.
- Яловый (яловичный) - сделанный из шкуры молодой коровы. Здесь важен именно возраст. В. И. Даль определяет такую кожу как промежуточную между опойком (из шкуры телёнка) и юфтью.
ЧАСТЬ 1.
ГЛАВА 1.
День 860 от КМБ.
Зима. Для наших краев, она нынче на редкость холодная и снежная. Сейчас чуть больше трех часов ночи, но я не сплю. Я лежу на железной кровати и мне не спится, несмотря на дневную усталость и многолетний недосып. Кругом разлилась глубокая и тихая ночь, а я не сплю. Если прислушиваться, то слышны стоны и похрюкивания с соседних спальных уголков самого большого кубрика моей любимой казармы. Ровные ряды железных «прокрустовых лож» много раз разрываются проходами через каждые две, сдвинутые вплотную кровати. Рядом на соседней железной конструкции, сдвинутой вплотную к моей, тихонько посапывает Стас. Он лежит на спине, но, тем не менее, не храпит. Я знаю об этой его особенности, которой завидуют почти все мои товарищи, вернее они завидуют мне, как соседу такого таланта.
Яркий чуть голубоватый свет слепит мои усталые и полусонные очи. Чёртов фонарь светит прямо в глаза и мне никак не удается увернуться от его навязчивого света. Только изредка порывы ветра гнут пирамидальный тополь к фонарю и тогда его густые, но голые, прижатые к стволу ветки, между которыми застряли снег и лед, дают очень кратковременное успокоение моим уставшим за день глазам. Этот фонарь не дает покоя не только мне. Периодически, раз в неделю-две, кто-то с третьего этажа разбивает его многоваттную лампу и тогда я сплю спокойно всю ночь и несколько последующих. Однако с завидным упорством через пару дней и спокойных ночей с настойчивостью, которой можно только позавидовать, фонарь начинает вновь светить. По приказу командования батальона из каптёрки роты достается новая лампа и кто-то из дежурной смены ее вкручивает на положенное ей уставами и командирами место. Почти ежедневно на батальонном построении перед разводом на занятия комбат грозится выловить вредителя, но каждый раз тот удачно уходит от ответственности, погони и слежки, оставаясь неузнанным, а я, когда все на время успокаивается и уже кажется, что фонарь будет светить вечно, вскоре перед тем как уснуть слышу звон разбитого стекла и грохот закрываемого окна. После чего вновь наступают мгновения блаженства.
Мне тепло и очень уютно, но как-то тяжело, что-то давит на меня сверху. Приподняв голову, я понимаю, что давит на меня. Поверх тонкого солдатского одеяла лежит моя шинель. Хлястик с одной стороны отстегнут и от этого площадь шинели увеличилась почти вдвое, накрывая не только мои ноги, но и все тело до подбородка и мочек ушей. Хорошо, что я всё-таки распорол место где по совету Вадьки как-то перед увольнением сшил две противоположные складки. Правда, я исполнял приказ Плавинского, который заметил это нарушение формы одежды. Странно, но я вечером не брал шинель. Тогда откуда она оказалась на мне? Стас. Он тоже укрыт своей шинелью. Видимо, это он взял шинель себе, а заодно взял и мою, укрыв ею и меня. Вот такая вот у нас дружба. Я почему-то улыбаюсь, зеваю и поглубже залезаю в теплое пространство под одеялом, поджав ноги к животу.
Ветер тихонько посвистывает в заклеенном окне. Как бы мы ни старались качественно приклеить бумажные полоски к деревянной раме окна, у нас ничего путного не выходит, клейстер не то средство, что надежно притянет бумагу к щели и прекратит несанкционированный доступ холодного воздуха в казарму. Надо бы уснуть. Завтра я заступаю в наряд и практически сутки спать у меня не получится. Наряд по роте самый мой не любимый, впрочем, не только мной он не любим, но и многими моими боевыми друзьями. Послезавтра сменюсь и на следующий день должен буду пойти в увольнение. Но отпустят ли? Плавинский вчера «взял на карандаш», когда проверял уборку закрепленной за отделением территории и не встретил на ней никого кроме Тупика. Раздул из мухи слона и пригрозил лишить нас четверых увольнения. Это не наряд, но наказание куда более болезненное и неприятное, ведь тебя лишают возможности выйти в город и вздохнуть воздухом свободы. Одна надежда на то, что в субботу он не будет дежурить и в расположении роты не появится. Хотя он приличная скотина и может передать свой запрет дежурному офицеру, такое уже бывало ни раз.
Наконец, усталость, скопившаяся за последнее время, и тепло двойного покрывала побеждают меня, и я плавно засыпаю. Я редко вижу сны. Раньше, до училища они мне снились, и я их даже помнил, но вот уже третий год, как сон превратился лишь в полное беспамятство…
- Ротааа! Подъём! Форма одежды номер четыре! – отчего-то неожиданно и внезапно слышу я голос старшины. Я не понимаю, почему так рано и сколько прошло времени, но мне кажется, что прошло всего несколько минут с моего ночного бдения.
Загорается свет, и мы дружно начинаем подниматься, кто быстро, кто еще совсем сонный, медленно и неохотно. Форма одежды номер четыре означает, что на зарядку мы побежим в кителях и шапках. Слава Богу, не с голым торсом, - думаю я, а Вадька, натягивая сапог на ладно обмотанную портянку, озвучивает мои мысли, которые, впрочем, схожи с мыслями всех курсантов. Я тоже накручиваю все еще чистый желтоватый байковый и новый кусок ткани, но уже успевшей пропахнуть гуталином и яловой кожей. Хотя признаюсь, мне нравиться крутить портянки, у меня это получается виртуозно, и они еще долго не разматываются в моих сапогах.
- Ротааа! Становись! – протяжно командует старшина и мы нехотя выстраиваемся вдоль кроватных рядов, в свободном пространстве длинного коридора, сначала первое отделение, потом второе, за ним третье и четвертое. За нами стоит уже второй взвод, это все, кто проживают в нашем большом кубрике. Третий и четвертый взвод имеют свои кубрики. В нашей роте или по гражданскому - на курсе, восемь учебных групп – по две во взводе, поэтому у нас четыре взвода, три - штурманов боевого управления, а один - летчиков-штурманов. Каждая группа делится в свою очередь на два отделения. Вообще в роте у нас около ста двадцати человек. У нас такие роты называют «китайскими». Почему в роте около ста двадцати человек, а не точно? Потому, что взвод летчиков-штурманов постоянно находится в наборе, периодически в нем появляются новые курсанты. Даже командир роты не всегда знает точно свой личный состав и всегда сверяется со списком. Курсанты четвертого взвода, это те, кто списывается с летного отделения училища, бывшие «летуны». Списываются они по разным причинам: по профессиональной непригодности, по состоянию здоровья, по неуспеваемости, но последнее, это исключение. Больше, конечно, по состоянию здоровья. Бывают случаи, когда списанные курсанты-летчики изъявляют желание учиться на штурманском отделении по курсу офицеров боевого управления, но таких единицы. Некоторые и вовсе почти сразу отчисляются из училища и отправляются на гражданку, где поступают в институты, либо еще год бьют баклуши.
Я стою во второй шеренге, потягиваюсь и зеваю. Очень не хочется бежать на зарядку. Именно в такие минуты жалеешь, что ты не в наряде. Старшина что-то выясняет у дежурного офицера. Сегодня дежурным командир второго взвода старший лейтенант Гвозденко, бывший выпускник нашего училища штурманского отделения, вернувшийся из боевого полка на должность воспитателя, взводного офицера. Посмотрев налево, я не вижу рядом с собой Боброва, обычно находящегося в строю рядом. Странно, - думаю я, - он не был в наряде. Потом я смотрю на его кровать и мне становится весело. На железной спинке его кровати, там, где по уставу располагаются ноги военнослужащего, одеяло и шинель откинуты так, что создается бесформенная высокая куча. Только приглядевшись можно догадаться, что под ней, свернувшись калачиком, лежит мой четвертый друг и досматривает прерванный было сон.
- Напра-во! – зычно командует старшина и мы выполняем его приказание. – Бегом марш!
Рота, семеня и гулко стуча сапогами по натертому мастикой паркету, пробегает мимо осоловелого дневального и спускается по лестнице в морозное еще совсем темное утро. Шесть часов пятнадцать минут утра.