Что удивляло Пашу — до смешанного с изумлением дикого отвращения — это гребаное ледяное спокойствие Зиминой. Она жила так, как будто ничего, мать вашу, ничего совсем не случилось. Как будто не валялась хрен знает сколько времени в больнице, раненая своим же сотрудником, как будто не мучили ее бесконечными бессмысленными допросами, как будто на самом деле Терещенко убили какие-то бандиты, а она ни о чем не имеет понятия. Все так же орала на утренних совещаниях, устраивая разносы; заливалась смехом, вовсю издеваясь над незадачливым Фоминым; весело хихикая, перешептывалась о чем-то с Измайловой за чашкой чая.
Жила. Просто, блин, как ни в чем не бывало жила.
Как это у нее получалось? Как ей удавалось так искусно делать вид, что ничего не происходит? Он, всего лишь узнав правду, чувствовал, что постепенно сходит с ума. А она, оказавшись непосредственно замешана во всем, легко и просто вычеркнула эти события из своей памяти и продолжала жить.
— И долго я за тобой бегать буду? — Воинственно вздернутый подбородок, предельно прямая спина, недовольная складка между нахмуренных тонких бровей.
— Вы что-то хотели, Ирина Сергевна? — Сцепил пальцы в замок, мрачно глядя исподлобья.
— Зайди! — Командный тон; рывком распахнутая дверь кабинета. Ткачев через силу переступил порог, не глядя на начальницу, замер у входа. Рассеянным взглядом обвел знакомую обстановку, меньше всего желая встретиться с Зиминой глазами, и густое, едкое раздражение вновь ударилось в груди при виде сваленных на диване фирменных пакетов.
По магазинам она шатается, подумать только!
— Так что вы хотели? — выдавил сквозь зубы, рассматривая край чего-то летяще-легкого и вычурно-кружевного, видневшегося из хрустящего прозрачного целлофана.
— Тебе не кажется, что нам надо поговорить?
— Поговорить о чем? — Больше всего хотелось молча развернуться и закрыть за собой дверь: не слушать, не отвечать, не думать. Каждое долбаное слово давалось с таким трудом, как будто имело физический вес, придавливавший неподъемным грузом.
— Я хочу, чтобы ты знал… О том, что тогда на самом деле прои…
— А я не хочу! — моментально взвился Паша, обрывая на полуслове. — Ничего не хочу знать, ясно вам?! У меня уже башка трещит от этого всего! Чего вам надо от меня?! Оставьте меня уже все в покое!
— Не кричи! — Холодный металлический лязг закипающего раздражения. Разгоревшиеся румянцем щеки; заледеневше-черные пылающие глаза. — Думаешь, я не понимаю, чего ты на самом деле бесишься? — С холодным, почти-презрительным прищуром. С нервным грохотом рванула, выдвигая, ящик стола, швырнула в его сторону пистолет. — Ты бесишься, что я тебя спасла. Может и рад бы меня придушить голыми руками, — с кривой усмешкой взглянула на судорожно сжимающиеся кулаки, — да только совесть не позволяет, я же тебе вроде как жизнь спасла! Простить не хочешь, грохнуть не можешь! А ты не стесняйся, Ткачев, не стесняйся! Можешь прямо сейчас еще раз попытаться! Ну, че раздумываешь? Заряжен, уж не сомневайся! Что тебе еще надо? На колени встану, хочешь?!
— Прекратите этот театр! — вспыхнул Паша, с ненавистью глядя на вцепившиеся в край стола тонкие пальцы с безупречно-длинными ногтями с новеньким дорогим маникюром. — Развели тут!..
— Че, страшно? — Зимина и не думала сбавлять обороты, стоя почти вплотную, тяжело дыша, сверкая глазами. — Слабо лицом к лицу что-то сделать? Строишь из себя несчастного!.. Забыть не можешь — убей! Не можешь и этого — уходи! Тебя тут никто не держит!
Искренность?
Неужели ему и в самом деле почудилась гребаная искренность в последних утомленно-надрывных фразах?
С трудом выдохнул, сцепив челюсти, не отводя глаз от непроницаемостью застуженных хищно-потемневших черных радужек. Накрыл невесомо-ненавязчивой волной тонкий запах: пронзительная горечь жасмина, пряность корицы, землянично-сладковатый ягодный запах, и от морозящего ужаса на миг застыло сердце: вспомнил этот на долю секунды окутавший аромат, когда бесцеремонно шарил по карманам элегантного пальто, ища ключи от машины…
— Да пошли вы все. — Устало, выцветше-равнодушно, без тени эмоций. Дернул губами, отводя взгляд от лежащего на столе пистолета, и, не добавив больше ни слова, вылетел из кабинета, яростно грохнув дверью.
========== Часть 5 ==========
— А я тебе еще раз повторяю: нет! Это и моя дочь, не забыла еще? И я, в конце концов, точно также имею право решать… — чертыхнувшись, швырнул на рычаг замолчавшую трубку и поднял глаза: — Что-то случилось, Ир?
Зимина, по-хозяйски пройдя в кабинет, опустилась на стул, нездорово бледная, натянуто-выпрямившаяся, с въедливой усталостью и неприкрытым раздражением в глубине заледеневше-равнодушных глаз. Климов, торопливо отводя взгляд, принялся укладывать в стопку рассыпанные по столу бумаги. Смотреть на начальницу оказалось невыносимо — удушливое, навязчивое чувство вины накатывало противно-липкими, тяжелыми волнами, не давая вдохнуть. Он не хотел! Не хотел, чтобы все повернулось так, не хотел понимать, что это по его вине она едва не погибла, что, желая сделать как лучше, только усугубил ситуацию. Ведь не так, совсем не так все должно было быть!..
— Я по поводу тех умников, которые забросали отдел своими пиротехническими “поделками”. У нас три кабинета разгромлены, мой в том числе! А твои ППС-ники даже их задержать не смогли, из-под носа упустили! Это нормально, по-твоему?!
— Ир, я все понимаю…
— А не надо ничего понимать! — повысила голос Зимина. — Надо исправлять ситуацию, если своих сотрудников организовать не можешь!.. В общем, вот, — выхватила первый попавшийся лист бумаги, ручку, черкнула несколько слов. — Здесь адрес и фамилия, на него эти деятели кивали как на зачинщика. Съездишь к нему, поговоришь, надавишь, чтобы признался, и в отдел!
— Я?.. Ир…
— Ну не я же! — недовольно фыркнула Ирина Сергеевна. — Кого ты мне туда посоветуешь отправить? Фомина? А может Измайлову? Сам видишь, что у нас сейчас творится!.. А тут еще эти! Сегодня кабинет разнесли, завтра что, все ОВД взорвут?! В общем, ты меня понял!..
— Я понял, — с трудом процедил Вадим. Проводил взглядом напряженную тонкую фигуру, скрывшуюся за дверью, и снова рванул телефонную трубку, кипя жгучим желанием продолжить прерванный разговор.
***
Ткачев не появился на работе на следующий день после той сцены в кабинете, высказавшись более чем эмоционально и вполне ясно. На следующий и потом, впрочем, тоже. Ира готова была к тому что он, взорвавшись, швырнет ей на стол рапорт об уходе, но этого не произошло. Он просто исчез — не отвечал ни на чьи звонки, никому не открывал дверь. Мысль, жуткая, но вполне допустимая, возникнув однажды, возвращалась вновь и вновь. Она видела его глухую обреченность, нараставшую с каждым днем, с каждым событием, все ближе толкавшим его к страшной грани; его усталую безысходность и неотступное отвращение ко всему, происходящему вокруг, ко всем людям, окружавшим его. И кто знает, на что он мог решиться, поддавшись отчаянию?
Ира несколько мгновений смотрела на экран телефона с идущим неотвеченным вызовом, затем, решительно сорвав с вешалки сумку и плащ, стремительно вышла из кабинета.
В квартире царила полная, какая-то неживая тишина, витал застоявшийся душный запах алкоголя и сигаретного дыма; нигде не пробивался свет. Ира, щелкнув выключателем, с ухмылкой представила реакцию Ткачева, заметь он беспардонно пробравшуюся в его квартиру начальницу, и, скинув обувь и плащ, тихонько прошла в гостиную. В тусклом свете из коридора заметила и пустые бутылки на полу, и небрежно сброшенную куртку, а затем и самого Пашу, дремавшего на тесном диванчике. Уважительная такая причина для прогулов, подумала Ирина с усмешкой и тут же нахмурилась, уловив прерывистое, какое-то нездоровое дыхание. Ткачев, повернувшись в полусне, зашелся тяжелым, надсадным кашлем, но не проснулся.
Герой, блин, сердито выругалась про себя Ирина и спешно потянулась к телефону. Мимо нее не прошли смутные слухи о сотруднике, отважно бросившемся спасать упавшего в воду ребенка, пока столпившиеся зеваки ахали и щелкали происходящее на мобильники. Так, получается, это опять отличился Ткачев — как бы еще крепкий здоровый парень умудрился свалиться с опасно высокой температурой…