========== 1. Кровь и вода ==========
Кто никогда не стоял на краю, тот не живет. ©
Ближе к ночи расходится дождь.
В больничном парке сыро и ветрено; холодные капли дождя ползут по шее мурашками, скользят за воротник.
Стыло.
— Да не трясись ты. Выкарабкается. Карпов еще и не из такого выбирался, — голос у Ирины резкий и хриплый; сигаретный дым рассасывается в свежем воздухе — едко пахнет сгоревшим табаком и жженной вишней.
— Откуда вы знаете? — Катя сидит предельно-прямо, смотрит в ночную черноту перед собой и на реплику даже не поворачивается.
— Знаю. Чувствую, — и ничуть не кривит душой — это не любовно-предчувствующее и даже не человечески-сострадательное, скорее зверино-общее, как у хищников одной породы.
Молчат. Ира недокуренную сигарету отправляет в бреющий полет; встает неловко — Катя, тоже поднявшись, на миг придерживает ее за локоть.
— Я сейчас вызову такси, может быть, вы со мной?
Отсыревшая тишина разрывается тихим горьким смешком.
— Помочь хочешь? Выбери более достойный объект.
Поудобнее перехватывает трость и тяжело ступает в ночной ветреный сумрак. Катя мимолетный взгляд бросает на тревожно светящиеся окна больницы — где-то там, в пропитанном хлоркой и лекарствами коридоре, под заботливым вниманием врачей бьется в истерике Светлана.
Дождь усиливается.
— Что там Карпов? — зачем-то спрашивает Паша, когда Ирина Сергеевна, измученная и промокшая насквозь, неуклюже устраивается на соседнем сиденье.
— Жить будет. Наверное.
Тянет из пачки невесть какую за день сигарету и тут же вздрагивает — теплая ладонь в протестующем жесте накрывает пальцы.
— Не надо, Ирина Сергеевна. — Ткачев смотрит ей в лицо как-то слишком внимательно и серьезно — и от этого взгляда вдруг хочется съежиться, сжаться, но Ира только непонимающе вздергивает бровь. Затем, вновь чему-то усмехнувшись, до упора опускает стекло машины — полупустая пачка сигарет летит на бликующий ночными огнями асфальт.
Ткачев молча заводит машину и на начальницу больше взглянуть себе не позволяет. Ира устало откидывается на спинку сиденья и закрывает глаза.
Тошно.
Паша провожает ее до самой двери; смотрит, как подрагивающие пальцы с трудом удерживают связку — отбирает ключи и сам отпирает замок.
— Спасибо что проводил, Паш.
Накрывает гребаным дежавю. Только сейчас Ирина Сергеевна кажется еще более измученной, будто бы подбитой — тревога в глазах Паши увеличивается в геометрической прогрессии.
— Ирин Сергевна, у вас кровь.
Ира перехватывает его взгляд на рукаве кителя — и дурнота накатывает с новой силой. Сглатывает. И вдруг смотрит на Ткачева в упор — секундно лишь, но в ее взгляде такое отчаянное небросайменя, что у Паши что-то останавливается и леденеет в груди.
Все также молча переступает порог.
На столе — пустые стаканы; ломтики сыра на тарелке остаются нетронутыми, зато бутылка виски почти опустошена.
— Паш, будешь уходить, просто дверь захлопни.
Зимина, заметно прихрамывая, скрывается в спальне — Паша провожает ее взглядом по-прежнему молча; затем вдруг с силой грохает по столешнице кулаком, выругавшись сквозь зубы.
Телефон требовательно заходится вибрацией — на экране "Марина" и еще значки десятка непрочитанных сообщений. Ткачев тупо смотрит на дисплей, не сразу врубаясь даже, что это за Марина и кой черт она звонит ему среди ночи. Затем сбрасывает вызов и просто вырубает мобильный.
Мрачным взглядом окидывает кухню и тянет с кресла аккуратно свернутый плед. Никуда он не уйдет сегодня отсюда, и пошло оно все нахер.
Ливень за окном наконец-то стихает.
========== 2. Самообман, (не)обоснованная ревность и передозировка отчаянием ==========
Марина встречает заплаканными глазами, недовольным поджатием губ и заботливо приготовленным завтраком.
— Паш, ты где был? Я всю ночь не могла до тебя дозвониться! — бьет в спину разрядом.
— На работе, — с неохотой оборачиваясь, оправдывается Ткачев через силу, откровенная ложь по гортани растекается противной липкостью.
У Марины в ее кофейных концентрация раздражения переходит пределы.
— На работе? Всю ночь? Паш, от тебя женскими духами несет как от парфюмерного магазина! И алкоголем, кстати, тоже! У тебя что, кто-то есть? — на последнем вопросе голос предательски ломается весенним ледком. И от этой несвойственно-истеричной интонации, так не подходящей его легкой веселой Марине, Пашу накрывает внезапно и жестко.
— Мариш, ты чего? Нет у меня никого, — безнадежная правда вскрывает абсолютной искренностью. Бережно тянет Марину к себе, утыкается в пушистые каштановые пряди лицом и запахом ее духов пытается вытравить из груди сочувствующе-густое отчаяние.
Анестезия не действует.
Утро после вчерашнего ливня сырое, хмурое, неприветливо-стылое. Ира неторопливыми глотками пьет слегка остывший кофе (надо же, какой ты заботливый, Паш), безрадостно смотрит в серый квадрат окна и неожиданно остро не хочет идти на работу. Сказать откровенно — не хочет совсем ничего.
Но все-таки старательно гладит форму, тщательно красится перед зеркалом рекордные пятнадцать минут и заставляет себя выйти из квартиры.
Жизнь продолжается, и мир вокруг мало волнует, что сам ты давно немного умер.
Иру отпускает только после третьего бокала. Улыбки уже не отдают откровенной фальшью, а усталость больше не кажется такой неподъемно-давящей.
Лед в подреберье медленно плавится.
И может быть, дело не только в согревающей жгучести элитного коньяка — мимолетно-теплые бархатистые взгляды Ткачева вскрывают застывшие айсберги.
После четвертого бокала, ловя очередной внимательно-обеспокоенный взгляд, Ирина чувствует острую необходимость подышать.
Обводит взглядом изрядно нетрезвую компанию и незаметно выходит за дверь.
Дышать становится чуть-чуть легче.
У Паши в крови доза алкоголя уже изрядно выше нормы; пульс зашкаливает как от передозировки адреналином.
Вдруг ловит себя на том, что окруженная свитой Ирина Сергеевна занимает его внимание куда как больше, чем собственнически жмущаяся к боку Марина — жгучее раздражение просверливает под ребрами гребаную черную дыру.
В последней отчаянной попытке отрезвления тянет Марину куда-то в глубину затихших пустых коридоров, о больном через силу стараясь не думать.
Это пройдет. Сейчас. Завтра. Когда-нибудь.
Когда за поворотом стихает перестук каблуков, Ткачев успевает лишь чертыхнуться.
Гаснет свет.
У Марины податливо-мягкие губы, отдающие теплой коньячной терпкостью, отчего-то осторожно-неловкие касания рук и внезапно-зашкаливающая нежность на грани отчаяния — почти как у него самого.
Жаль, что совсем не к ней.
Новый приступ боли пробивает навылет.
Что ты со мной делаешь, господи? Даже сейчас.
Еще сильнее сжимает зубы.
Вали нахер из моих мыслей. Пожалуйста.
Требовательно рвет ворот форменной рубашки; губами ловит беззащитный горячий выдох. И вздрагивает тут же, поспешно жмурясь — безжалостный электрический свет бьет по глазам.
Паше кажется, что его тоже бьет — резко, метко, под дых.
Вместо ласковых кофейных куда-то прямо в самую душу смотрят растерянно-больные янтарные.
Боль достигает критической точки.
========== 3. За пределами нежности, за пределами боли ==========
Когда Ткачев настойчиво целует ее снова, Ира впервые за гребаную вечность чувствует себя живой.
На несколько секунд закрывает глаза — позволяет. Себе? Ему? Грудную клетку разрывает горячей отчаянно-острой болью — задыхается. Но Ира впервые, впервые, черт возьми, не хочет, чтобы это заканчивалось.
Если нам больно — мы живы.
И когда Паша осторожно тянет ее за запястье прочь из пустого гулкого коридора, Ирина даже не думает возмущенно вскинуться, отрезвить, напомнить — о Марине, о том, что завтра он пожалеет, да и о самом запретном тоже. Просто послушно шагает за ним в душные звездные сумерки, умело отключая несвоевременные пока сожаления.