Остановиться.
Да, это то, что они все должны были сделать уже давно, когда впервые система дала сбой. Если бы вовремя одумались, осознали и приняли, что заигрались, переступили черту, многих кровавых драм попросту бы не произошло. Хотя разве Зимина бы позволила? Выбрав однажды верный для себя курс, она не сбивалась с него никогда, не позволяя сделать этого и другим. Безжалостно, уверенно, неотступно, не считаясь ни с чем и ни с кем, не выбирая средств, шла напролом, не видя, не желая видеть иной стороны — может, и была по-своему в этом права.
А вот он не смог. Даже в этом проиграл борьбу с собой, оказавшись слишком слаб, слишком увлекшись сомнениями и размышлениями о морали — да кому она в результате оказалась нужна, эта мораль?
Остановиться, внезапно решительно-твердо повторил Климов, с глухим стуком отставляя бутылку и морщась от застрявшей в горле противной водочной горечи.
Это ведь так просто, на самом-то деле?
***
— Ир, ты какая-то напряженная, — теплая рука, опустившись на плечо, поглаживающими движениями сместилась вниз, и, неосознанно поморщившись от этого жеста, сейчас показавшегося каким-то пренебрежительным, Ирина поспешно села на постели, кутаясь в одеяло. Сегодня все казалось каким-то особенно раздражающим, неправильным, вызывавшим глухую досаду: и слишком кислое вино, и неприятно натирающее жесткое кружево нового соблазнительного белья — зачем только купила? — и пахучие лилии, которые Андрей зачем-то преподнес, неожиданно решив проявить романтичность, — от густого запаха неприятно заныли виски…
— Проблемы на работе? — без труда догадался Андрей. Ира, дернув плечом, поспешно нашарила разбросанную одежду, уже жалея, что согласилась на эту встречу — совсем не то у нее было настроение, и даже здоровый секс в качестве отвлекающей терапии в этот раз не сработал от слова “совсем”.
Что-то настойчиво, противно ныло, зудело, жгло, не позволяя расслабиться, забыться — то ли мысли о грядущих проблемах, непременно ожидавших отдел после трагедии с участием Климова, то ли смутное предчувствие какой-то неотвратимо надвигающейся беды, то ли…
Ткачев. Опять — о нем, непозволительно часто, много, порой совершенно не к месту. В ней снова что-то переломилось, сбилось с привычного настроя, слетела система. Она давно уже научилась отделять личное и служебное, человеческие чувства и пользу для дела — именно это помогло в свое время без лишних терзаний принять и воплотить страшное решение, абстрагировавшись от эмоций, своих и чужих.
Просто слишком прониклась, чересчур близко подпустила к себе, точнее, приблизилась сама, нарушив еще одно свое правило — не влезать во что-то, не касавшееся непосредственно работы или их общего дела. Но в тот момент, отчего-то расплывающимся взглядом смотря на метавшегося в жару Ткачева, она просто не смогла заставить себя уйти, хотя что могло быть проще — оставить его на попечении врачей и не мозолить глаза? Но она не смогла и этого.
Она попросту цепляется за него.
Очевидная и простая правда, которую со свойственным ей упрямством не хотела признавать — именно он, именно жалкие, неумелые попытки помочь ему — искренне, по-человечески, — вот то, что не позволит ей расклеиться окончательно.
По-человечески, мысленно повторила Ира с нервным смешком. Да разве осталось в ней что-то человеческое, когда она сама не чувствует ровным счетом ничего? Чем она, моральный урод, может помочь тому, чью жизнь искалечила, пусть и невольно? И вздрогнула от пробравшей жутким ознобом мысли: вспомнился собственный ужас, непонимание и отвращение, когда Карпов признался, кем на самом деле является его девушка. Это показалось ей чудовищным тогда — жить с тем, кому сломал жизнь, утаивать правду, зная, что истина рано или поздно все равно выйдет наружу… Хотя ей в этом плане легче — Ткачев уже знает все. Только как они смогут жить с этим, доверять как прежде, будто ничего не случилось, рассчитывать друг на друга совсем как в прежние времена? Точнее, она-то сможет — ей уже нечего бояться новой боли, и вряд ли может случиться что-то, что потрясет, опустошит, измотает омертвевшую душу — что умерло, погибнуть не может.
А он?
Хватит ли сил? Готов ли он принять от нее что-то, даст ли ей шанс все исправить, позволит ли?
А самое главное — нужно ли?
========== Часть 8 ==========
— Мне нужно сказать вам кое-что. — Зимина, проигнорировав суетливо пододвинутый Фоминым стул, осталась стоять на своем обычном месте во главе стола. Не смотря ни на кого, с легкой усмешкой обвела взглядом сумрачное помещение склада с подпиравшими стены грудами коробок, подумав, что это, видимо, их самое последнее собрание, на которое не без труда удалось согнать почти всех. — Сегодня я узнала, что Климов согласился сотрудничать со следствием.
Тишина наступила такая, что заложило уши.
— И, как вы понимаете, теперь наружу выйдет абсолютно все, — без малейших эмоций продолжила Ирина Сергеевна, по-прежнему глядя куда-то мимо. — Следователь уже знает и об убийстве Терещенко, и о том, что на самом деле произошло после… Я думаю, раскрутить все дальше не составит труда. И с этим я ничего не могу сделать. Точнее, — замолчала на пару секунд, опустив взгляд на свои до боли сцепленные пальцы, — точнее, почти ничего. Единственное, что в моих силах — это взять все на себя и убедить Климова не упоминать ни о ком из вас. Я собираюсь… — и снова эта давящая на нервы пауза, — во всем признаться.
— Вы собираетесь сделать — что? — медленно, внезапно севшим голосом переспросил Щукин, недоверчиво склонив голову.
— Ты слышал, Костя, — даже не посмотрев на него, спокойно обронила Зимина.
— Ир, ты что… как же… — ошарашенно забормотала Измайлова, резко бледнея.
— Другого варианта нет, Лена, — твердо и холодно отчеканила Ирина, не одарив подругу взглядом. — Либо мы все, либо только я. Думаю, выбор очевиден.
И, не прибавив больше ни слова, круто развернулась, направляясь к выходу, тонувшему в густой темноте. И только в самый последний миг замерла, не оборачиваясь, все тем же невозмутимым, глуховато-чуть-сбившимся голосом бросив тихо:
— Сашку не бросайте только…
***
Отведенные часы промчались стремительно — Вадим, едва шагнув на перрон, едва заметив в толпе светлую курточку и длинные волосы, едва схватив дочь в охапку, моментально выпал из реальности: отступили недавние события, противно-навязчивые мысли, даже страх перед тем, что ждет впереди.
Насмешливый и сухой следователь Шилов, к его удивлению, услышав просьбу, не стал слишком препятствовать, пробормотав что-то вроде “Резонно”, когда Вадим напомнил, что пришел сам — какой смысл теперь изворачиваться и хитрить?
Два года. Гребаных два года он не видел родную дочь — она показалась ему удивительно повзрослевшей. Множество каких-то новостей, целая галерея дружеских фотографий на планшете, куча каких-то новых увлечений… Все, все прошло мимо него, с тоской признал Климов, пока Даша, взбудораженно крутя в руках ложку, с горящими глазами рассказывала что-то. Ее совсем не расстраивал переезд, другая страна, неизвестность — кажется, у дочки настал тот возраст, когда перемены только радуют, а от открывающихся перспектив, свежих впечатлений и неизведанного кружится голова.
Кафе, огромный торговый центр с кучей секций и непрерывным суетливым потоком людей, строгие и красивые бессолнечные улицы величественно-мрачного города, какая-то дурацкая комедия на экране кинотеатра и отвратительно вредный, но ужасно вкусный соленый попкорн — “мама будет ругаться, если я нарушу диету, но мы же ей не скажем, правда?” — и тир в парке, и гранитная набережная с видом на свинцово-хмурые волны Невы, и какие-то замысловато-роскошные старинные здания, — все, размываясь и скользя, отчетливое, острое и яркое внешне, с трудом удерживалось в памяти.
Уже завтра, завтра закончится все, с каким-то обреченным равнодушием думал Климов сквозь дремоту и мерное покачивание поезда, мчащегося обратно, в Москву. Всего лишь один разговор — изматывающий, трудный, страшный, спокойно-подробные ответы на все возникающие вопросы, несколько исписанных аккуратным почерком листов, — game over, господа.