— Ты боец, Ир, — проговорил едва слышно, приковавшись взглядом к тонким пальцам, стиснувшим ремешок сумки. — Не то что я…
— Обойдемся без трогательного прощания, — бросила бесцветно и холодно, уловив легкое движение вслед. — Не провожай.
Уверенный и твердый перестук каблуков затих на лестничной площадке, поглощенный шумом поднимающегося лифта. Лишь сладковато-горький запах духов и легкий шарф на полу остались молчаливым напоминанием о едва не случившейся новой драме.
***
Какая-то нелепая, жалкая пародия, с кривой усмешкой думал Паша, навинчивая глушитель на пистолет — удачно они с Ромой на днях повязали одного “коллекционера”. Вот и пригодилось изъятое…
Не было страха. Не было совсем ничего. Руки спокойно и ловко делали свою работу, а в голове царила полная, абсолютная пустота — как будто смотрел какое-то кино и все происходит вовсе не с ним. Интересно, Зимина тогда тоже… Раздраженно скривился от прострелившей мысли и резко поднялся: не хватало еще скатиться в убогую философию и начать рассуждать: что, зачем, почему, имеет ли право…
Он не хотел обо всем этом думать. Понимать — ее, себя — не хотел тоже. Просто там, в полутьме коридора, задыхаясь от невозможности поверить, Паша неожиданно твердо решил: он должен. За ту трагедию, чудом не затронувшую ее, когда, ослепленный злостью и желанием мести, вообразил, что имеет право вершить справедливость; за те чудовищно-долгие мгновения в ангаре и ее внезапную сумасбродную жертвенность, спасшую ему жизнь. И не имело значения, что там между ними, не имело значения, что у него есть причины и поводы ненавидеть: просто возвращение долга, не более.
А еще — ему нечего было терять. Это Зимина со своей преданностью службе, со всем, что делала для отдела и для района, с оставшимися осколками некогда надежной команды, наконец, с ребенком и этим своим доктором, была нужна здесь. А что мог потерять он?
Правильно — ни-хре-на.
Паша, закинув в карман куртки ключи, медленно спустился по лестнице и замер у самой двери подъезда. На ступеньках, спиной к нему, прислонившись к перилам, виднелась смутно знакомая фигура. Сделав еще несколько шагов, Ткачев остановился напротив, непонимающе глядя перед собой.
Что она тут делает?
Что с ней?
— Ирина Сергевна, — позвал тихо, не дождавшись никакой реакции на свое присутствие рядом.
Не вздрогнула. Не пошевелилась.
— Ирина Сергеевна, — повторил отчетливей и громче, коснувшись ладонью плеча.
Насквозь мокрый плащ. Спутанные влажные волосы. А самое главное — взгляд, отрешенный, пустой, невидящий.
Легко приподнял за плечи, помогая встать и вновь не получив никакого отклика.
— Ирин Сергевна, что с вами? Вы вся дрожите.
Какого хрена он творит?
Сердито отбросил едко пробравшийся вопрос, не вдумываясь, что делает и зачем. Просто увидел бездонную бессмысленность в ничего не выражавших глазах, ощутил на пальцах холодные дождевые капли, лихорадочную дрожь тонких плеч под своими ладонями и, осторожно придерживая, как будто боялся, что она упадет, стоит разжать руки, подтолкнул к лифту.
Вспомнилась еще одна необъяснимая странность, неожиданный порыв заботы, которой от нее мог ожидать меньше всего; пахнущий малиной горячий чай и холодные губы, касающиеся лба, — внутри что-то мучительно-больно оборвалось.
— Вам надо душ горячий принять, а то простудитесь… Ирин Сергеевна, вы меня слышите? — повторил настойчиво, заглядывая в лицо. Снова не дождавшись ответа, потянул с плеч плащ и сам не понял, откуда на пол вывалился пистолет.
Зимина застыла, остановившимся взглядом уткнувшись в пол.
— А ведь я бы это сделала, — чужой, глухой, механический голос. — Я бы его убила. Просто… раз — и все… И ни о чем бы не пожалела… Не почувствовала… Страшно… Это так страшно… — сползла на стул, прижимаясь спиной к стене, не замечая, как с ног исчезает обувь, как куда-то вниз соскальзывает пиджак.
— Ирина Сергеевна, да вы вообще о чем?! — повысил голос Паша, снова встряхнув начальницу и снова не дождавшись ответа. Выругавшись, легко подхватил безвольное, дрожащее тело, распахнул дверь ванной. Пустил горячую воду и, расстегнув несколько пуговиц блузки, в нерешительности замер, тут же сорвавшись от этой своей неуверенности и гребаного волнения, которого по отношению к ней испытывать вовсе не должен был: — Вы заболеть хотите?!
Опять это долбаное молчание и бездумный, отстраненный взгляд — она, кажется, даже не услышала его окрика.
Он не гребаный психолог, в конце концов, вторично выругался про себя Паша, без лишних церемоний заводя руки за спину и нашаривая молнию юбки — Ирина Сергеевна не отреагировала и на это. Стянул блузку и, стараясь не смотреть на черную ткань, скрывавшую изящные, будто невесомые линии тела, осторожно опустил начальницу в нагретую ванну. Швырнул на раковину большое мягкое полотенце и, не оглянувшись, вышел.
Все прошло мимо, незаметно, не вызвав ничего — протеста, неловкости, стыда, как будто происходило вовсе не с ней. Только когда за Ткачевым захлопнулась дверь, а пробиравший до костей озноб начал понемногу отступать, Ира постепенно стала осознавать, что едва не произошло.
Это было по-настоящему страшно: даже не пришедшее решение опередить Ткачева, не позволить ему наломать дров и глупо попасться. Даже не то, что без сантиментов избавилась бы еще от одного некогда “своего”, просто потому что так надо. До могильно-жуткого холодка под сердцем пугало другое — полное, всепоглощающее равнодушие. В тот момент ей было абсолютно все равно, что выберет Климов: деньги и новую жизнь или упрямство и смерть. Она с таким же спокойствием выпустила бы в него пулю, как пододвинула сумку с деньгами, — внутри не дернулось ничего.
В кого ты превратилась?
Эта мысль, накрыв, едва она вылетела на улицу, просверлила дикой, оглушительной болью, застилавшей глаза, лишавшей чувства реальности. Мельком, почти инстинктивно, осознала, что лучше не садиться за руль — в таком состоянии врезалась бы в ближайший же столб. Не совсем понимая, не видя перед собой ничего, пролетела несколько улиц, даже не замечая ледяного дождя и тяжести намокшей одежды; шагнула в первый попавшийся подъезд и, без сил опустившись на ступеньки, замерла — система зависла. А потом откуда-то возник Ткачев, тормоша и не желая оставить в покое…
Паша, порывшись на полках, не без труда обнаружил забытую когда-то бутылку коньяка — очень своевременно. Не глядя, щедро плеснул напиток в первую попавшуюся чашку и, приоткрыв дверь спальни, ориентируясь на слабый свет лампы, прошел к кровати, где оставил по-прежнему не реагировавшую на происходящее Зимину.
— Ирин Сергевна… — начал неловко и, приблизившись, замолчал. Отставил чашку на тумбочку — дежавю наоборот, мать вашу, — и, накинув на начальницу скомканное в ногах одеяло, остановился, не в силах справиться с перехватившим горло спазмом. Сейчас, как-то по-детски свернувшись трогательным клубочком, подтянув колени к груди, она не вызывала у него ничего, ничего из того привычного, раздраженного, въедливо-ненавидящего и выбивающе-гневного.
Просто усталая, измученная, какая-то подбито-поломанная, совершенно обессилевшая женщина.
Просто женщина.
И, матюгнувшись в который раз за вечер, Паша бесшумно прикрыл за собой дверь.
Он меньше всего хотел осознавать ее так.
========== Часть 10 ==========
Ира с трудом открыла глаза, почувствовав на себе пристальный, изучающий взгляд. Торопливо села, обнаружив, что из всей одежды на ней только полотенце, и, кутаясь в одеяло, требовательно и резко осведомилась:
— Где мои вещи?
Ткачев несколько мгновений не двигался, продолжая смотреть — настойчивый, какой-то пытающий, странный взгляд пробирал до холодка в позвоночнике. Затем, круто развернувшись, так и не сказав ни слова, стремительно вышел, возвратившись почти сразу со стопкой сложенной одежды — все выстиранное и даже тщательно выглаженное.
— Ты, может быть, выйдешь? — вздернула бровь с неприкрытым неудовольствием, но Ткачев даже не пошевелился, как будто и не услышал — продолжал сидеть на самом краю постели, сверля ее несвойственно-холодным, словно вскрывающе-выворачивающим взглядом. — Я оденусь.