И кровь. Ее здесь даже не пытаются замыть: со стеклянности разбитых витрин, с аккуратно-шахматных тротуарных плит, со ступеней лестниц — администрация, похоже, отчаянно жмется на выезды поливальных машин.
Тишина здесь такая, что закладывает уши: ни раздраженных гудков нетерпеливо сигналящих машин — люди предпочитают в последнее время передвигаться пешком — выше шанс уцелеть, оказавшись в ненужное время в ненужном месте. В ближайшем парке не слышно нетерпеливой переклички детских голосов и ломающихся подростковых басков — кто даст гарантию, что его не коснется очередная показательно-устрашающая мера со стороны одуревших от крови ублюдков? Молчат закрытые кафе и рестораны с затихшей ненавязчивой музыкой; молчат полупустые автобусы и маршрутки, чаще всего не заполненные и на треть; и власти, обязанные сделать-хоть-что-то, упрямо молчат тоже. Разве что иногда в удушливой пыльности улиц истерически завоет сирена или выстрелы загремят вызывающе-дробно.
Здесь воздух настолько тяжелый, что вдохи застывают в груди монолитом — противно-липкий запах крови, пороха, пыли, дешевой водки, крепкого табака, насилия и агрессии накрывает душной волной. Эта гремучая смесь не оставляет даже в стенах отдела — ее нового отдела — хотя Ире, едва переступает порог, властно шарахнув массивной дверью, кажется, что и не улетала никуда: въедливый дух краски, цементной пыли, забранные полупрозрачной пленкой стены и двери — все без слов подтверждает достоверную информацию и догадки на уровне интуиции.
Ире интересно даже становится: сколько она здесь выдержит? Два месяца, как с показательно-театральным скандалом загремевший на нары и.о.? Месяц, как пришедший на его место какой-то суровый полковник, расстрелянный в своем кабинете за слишком-честность и нежелание прогибаться под оборзевших уродов? Или пять дней, как его зам, которого насмерть забили прямо в подъезде собственного дома "неизвестные" — всем известные до очевидности, на самом-то деле?
Жребий брошен.
И вызов тоже.
Подполковник Волков — здешний нач оперов, высокий и крепкий мужик с благородно посеребренными висками и совсем не благородной профессией — встречает наглую рыжую полковницу с нескрываемым скепсисом: разве баба такое потянет, будь она хоть трижды москвичкой?
У подполковника рукопожатие решительное и сильное, а взгляд настороженный и не слишком-то дружелюбный — фамилии соответствует.
Зимина улыбается широко и располагающе, но взгляд у нее опустевше-ничего-не-выражающий, страшный даже. Не пробей подполковник ее по всем своим возможным каналам, точно решил бы, что она когда-то прошла подобный ад — более масштабный и в сотни раз более жуткий.
— Надеюсь, сработаемся, — Зимина цедит универсально-официальные вежливости и противно-прохладный крепкий чай из щербатой кружки — повышенная способность к адаптации достойна восхищения.
— Надеюсь, — подполковник смотрит на напряженную спину с некой долей сочувствия. — Вы оружие поближе к себе держите, на всякий пожарный...
Зимина сухо кивает, принимая к сведению, — "Вальтер" в раскрытом ящике стола всегда в пределах досягаемости.
"Всяких пожарных" в последнее время в жизни полковника Зиминой столько, что хватит на пяток супергероев из крутых голливудских блокбастеров.
Ира перестает вздрагивать где-то на десятом обезображенном трупе. На пятнадцатом — спокойно прихлебывает ароматный приторно-сладкий кофе, выслушивая рапорт опера из дежурной группы и ежась от пробирающей насквозь прохлады: ночь и утро здесь пронизывающе-ветреные, в отличие от наполненных тяжелой духотой дней.
На двадцатом эпизоде срывается.
Подполковник Волков смотрит недоумевающе-вежливо: вы это серьезно, Ирина Сергеевна?, но не возражает до конца пламенно-грозовой речи.
— А как же закон, Ирина Сергеевна? Мы же полиция...
— Закон?! — Зимина разворачивается так резко, что с жалобным звоном, захлебываясь кипятком, на пол летят осколки трогательно-цветастой чашки. — Ты бы объяснил это тем ублюдкам, которые расстреляли выехавших на их задержание оперов! Или тем тварям, которые в собственном, в собственном, вашу мать, кабинете грохнули начальника ОВД! Или тем отморозкам, которые устроили в отделе погром и перебили половину дежурной смены! Полиция? Вот именно, мы полиция! Нас бояться должны, трястить от страха при виде погон и звуке сирены!
Зимина гремит на весь кабинет, к каждому второму слову прибавляя такие нецензурные междометия, что даже бывалый подполковник невольно морщится. И "тыкает" бесцеремонно, и орет как на провинившегося школьника, и даже узкой ладонью выбивает пыль из накиданных на столе папок: ей как-то абсолютно-и-совершенно-похер на то, что он младше нее всего на одну звездочку на погонах и старше на добрые десять лет и половину выбеленных сединой волос в густой пока еще шевелюре — мне-нужен-результат! делайте-что-хотите! выполнять-я-сказала! — и ему ничего не остается, кроме как, бросив чеканно-четкое "Есть!", развернуться с офицерски-точной, годами отработанной выправкой.
Война не прекращается — война набирает обороты.
Приказ: расстреливать на месте при любой попытке к бегству или сопротивлению, на самом деле — при любом неосторожном движении. Вязкий запах крови сгущается; сгущаются чернильно-тяжелые тучи над испуганно притихшим городом и головой нового слишком дерзкого начальника ОВД.
Ира сдавленно матерится сквозь зубы, зажимая ладонью темное пятно на рукаве форменной рубашки, наугад непослушной рукой выпуская оставшуюся обойму — гвардия умирает, но не сдается.
Прибывшая на место происшествия форменно-бронированно-камуфляжная свора находит пять человек убитыми — отморозки в бегах, напавшие на служебную машину полковника Зиминой.
Белизна, серость, синь, звезды и кровь смазываются в невообразимое месиво — Ира закрывает глаза, обессиленно падая в гулкий провал дурноты.
— Крутая баба! — с неприкрытым восхищением выдает гладенько-чистенький ФСБшник вслед завывающей, синими всполохами мигающей машине "скорой".
Подполковник Волков смотрит на него неприятно и хмуро, в эту секунду понимая новую начальницу как никогда: желание выразительно и ясно послать чекиста далеко и надолго крепнет с каждой секундой.
Суетливый и деловитый шум взрывается равнодушно-сухими щелчками выпущенных пуль: в сумерках угасающего дня через пару улиц отсюда вырисовывается еще одно чрезвычайное происшествие.
Полковнику никто не пишет.
Он, впрочем, тоже не пишет никому.
Дни и недели тянутся противно и нудно, затягивая в страшную бездну неизвестности: ни одного звонка или сообщения с упрямо отключенного номера; ни единого электронного письма или диалога в видеочате.
Все, что им остается: пульт в судорожно сжатых пальцах, ежевечерний выпуск новостей и дружный облегченный выдох — про полковника Зимину в городе с обострившейся криминогенной обстановкой тараторящий диктор не произносит ни слова.
— Она вернется, Лен, — с трудом выдыхает Вадим, рывком ослабляя душащий галстук, пока испуганно жмущаяся к нему Измайлова застывшим взглядом смотрит в погасший экран.
— Она вернется, — торопливо-согласно кивает Лена, часто-часто моргая, а в расширившихся зрачках отчаянием давятся непривычно-притихшие лукавые чертики.
Оба знают: даже если она и вернется, это будет уже не она.
— Ирина Сергеевна, вы куда? Стойте, туда нельзя! Стойте!
Голос Волкова бьет в спину протестующей дробью, но Зимина, на долю секунды оборачиваясь, резко и хлестко выдает одно матерно-простое слово со смыслом "отстаньте уже от меня!", грубо расталкивает скопление звезд разной величины на неприлично-парадных кителях и скрывается в здании, в любую секунду готовом взлететь на воздух.
Она или героиня, или сумасшедшая — третьего не дано.