Картина чуть-чуть не дотягивала до финальной сцены в «Ревизоре». Правда, роли поменялись. «Ревизор», то есть я, замер на пороге в немом недоумении: мол, люди, что происходит?! Все же остальные явно понимали, что происходит.
– Присоединяйтесь! – сказал неизвестный с места директора. – Кажется, вы – Арсения Васильевна Ромашкина?
– Да, это я, – сказала я.
– Проходите! – скомандовал небритый. – Садитесь сюда! – и он показал на самый ближайший к столу (ну, и к нему самому) стул.
Я не очень-то обрадовалась этому месту. Лучше бы что-нибудь подальше от незнакомого мужчинки, который не произвел на меня приятного впечатления… Но препираться не стала: прошла и села.
Теперь этот товарищ был очень близко ко мне, и у меня появилась возможность разглядеть его получше. Лет под сорок, глаза слишком изучающие – чувствуешь себя насекомым под колпаком, темные круги под глазами, извещающие, что их хозяин или мало спит, или много пьет. Ну, может, еще о чем-то говорящие… Я не врач, не знаю. Кто он, этот гражданин? Новый директор? Почему вдруг? А что будет с нашим обожаемым Рисычем?
Только сейчас я заметила, что напротив меня, у другой стены, сидел еще один человек: молодой парень лет двадцати пяти. Симпатичный. Но кажется, чересчур скромный. Он все время нервно ёрзал на стуле и взволнованно-неуверенно смотрел на небритого. Кто он, интересно?
Только спросила себя об этом и тут же узнала.
Небритый вдруг резко повернулся к пареньку и громко приказал:
– Митяев, пойди-ка, пригласи сюда охранника. А входную дверь пусть на замок закроет.
«Помощник!» – озарило меня.
Митяев тут же вскочил со стула и помчался выполнять поручение.
Странно-странно! Новый начальник со своим новым помощником? Что такое натворил наш Рисыч? За что его собираются смещать?
Вскоре своей неспешной походкой пришагал Рома и уселся на стул рядом с дядей Ваней.
Митяев тихонько прикрыл дверь и остался стоять около нее. Я подумала, что теперь вся эта картина – уже не из пьесы Гоголя «Ревизор», а больше смахивает на сцену из фильма о заложниках. Правда, «компаньон главаря» слегка подкачал: я мельком взглянула на виновато-заискивающую мордочку Митяева.
– Итак, начнем! – произнес небритый и обвел всех нас своим пронизывающим взглядом. – Меня зовут Прыгунов Андрей Филиппович. Я – из отдела по борьбе с хищением культурных ценностей. Не все знают, что произошло вчера вечером или сегодня ночью в вашем музее…
Ух ты! Это уже интересно? Что ТАКОЕ могло произойти в нашем микроскопическом музее, что даже ТАКИЕ ЛЮДИ к нам пожаловали?
– …А в вашем музее произошла кража историко-культурных ценностей. Украли картины…
Ой! Вот это да!
Я сразу поняла, что за картины украли, потому что у нас их всего три. Ну, по крайней мере, постоянно находящихся в зале для просмотра. Правда, всё это как-то странно. Картины, конечно, имеют некоторую культурную и историческую ценность, но не настолько, чтобы их красть из музея. Это не Клод Моне или Пикассо, это просто картины, нарисованные, скорее всего, в начале двадцатого века. Все они принадлежат руке одного художника – это установлено точно. Без сомнения, он был достаточно талантлив. Но не гений. Обычный человек, которого научили хорошо рисовать. Это мое мнение… Мы с Валерией, как научные сотрудники, копаем потихоньку, пытаясь понять, какую же именно ценность они, эти картины, имеют. Но пока похвастаться особо нечем. Художник неизвестен. Откуда и когда появились картины в музее, тоже покрыто мраком. В нашей архивариусной книге записано, что их принес неизвестный (или неизвестная – видимо, никто не видел, как это произошло) и оставил в углу около раздевалки… Пожалуй, эта архивариусная книга и то ценнее. Все-таки записи начались вестись в ней еще до революции, с 1907 года…
Интересно всё-таки, кому понадобилось красть картины никому неизвестного художника?
Между тем, товарищ следователь продолжал:
– Картины, предположительно, пропали, когда никого в музее не было. Так как сигнализация не сработала, можно сделать вывод, что человек был свой, то есть работник музея, и знал, как зайти внутрь. Или свой для кого-то из своих. Вы понимаете, о чем я?
– Нет, – испуганно пискнула тетя Мотя.
Хотя я бы сказала, что она – женщина отважная; слово «испуганно» к ней плохо подходит. Впрочем, хотя она и «пискнула» испуганно, но именно тетя Мотя первая что-то позволила себе произнести в той атмосфере, которую удалось создать строгому следователю.
Тот хмуро посмотрел на нее и пояснил:
– Родственники! Или знакомые.
Все понятно. Виноваты мы или опять мы, которые позволили совершить кражу кому-то еще.
Между тем Прыгунов Андрей Филиппович продолжал:
– Поэтому сейчас, в этом кабинете, я начну расспрашивать каждого из вас по очереди. Остальные будут ждать снаружи, каждый – в отдельном помещении. И я вас попрошу: никаких разговоров между собой не заводить! Вы должны понимать: все вы – под подозрением!.. Впрочем, мой помощник проследит…
Все, как под гипнозом, одновременно повернули головы и посмотрели на Митяева. Тот торопливо закивал головой начальнику и виновато улыбнулся нам. Но тут же нахмурился, вспомнив о своей должности помощника следователя.
Все снова повернулись к Прыгунову, который продолжал:
– Я надеюсь: вы меня хорошо поняли?
Не видела других, потому что сидела первой к следователю, но думаю, что все в этот момент дружно кивнули головами. И я сделала то же самое. Тут же невольно обернулась от неприятного ощущения тишины за моей спиной, будто только я осталась в комнате один на один с этим небритым Прыгуновым… Нет, сидят. Лица напряженные, сосредоточенные. Никогда никого из них такими не видела. Может, только Ромку. Но ему по должности положено быть хмурым.
– Итак, Арсения Васильевна, – вдруг обратился ко мне Прыгунов. – Вы – первая!
– Я?! – удивилась я. – А почему я?
Следователь, которому доверенная ему миссия не предусматривала слышать подобные вопросы, нисколько не смутился.
– Вам что-то не нравится? – железным тоном спросил он, и его взгляд пробил меня насквозь.
– Н-нет, м-мне всё н-нравится, – заикаясь, ответила я.
– Товарищи, попрошу вас выйти и занять помещения, которые укажет вам мой помощник! – это уже к моим коллегам.
Все сотрудники музея встали и послушными овечками направились к двери. Да-а, понять их можно: не каждый день картины из музея пропадают и следователи являются. И не каждый день тебя подозревают в краже народного богатства.
– Митяев, следи!
Митяев выскочил в коридор, и я видела, как он суетливо опередил всех. Потом услышала, как бедный помощник Прыгунова взволнованно стал обращаться к «подозреваемым»:
– Прошу вас, вы пройдите в эту комнату… А вы – сюда…
Я увидела, что Прыгунов раздраженно поморщился. Видимо, человеколюбием он не страдал. Понимания природной индивидуальности, которая у каждого человека своя, ему было не дано.
Следователь перевел свой внимательно-проницательный взгляд на мою нервно замершую персону, и у меня возникло ощущение, что он сейчас спросит:
– Ну, что, Ромашкина, будем признаваться или как?
Однако он, выдержав паузу, которой бы позавидовал любой начинающий артист – приверженец Станиславского, и, дождавшись, когда я начну ерзать на стуле да волноваться так же, как его помощник Митяев, задал не этот, а другой вопрос:
– Арсения Васильевна, что вы делали с шести часов вечера до восьми утра с четверга на пятницу?
Я вдруг не вовремя вспомнила фразу, что с четверга на пятницу сны сбываются. И даже попыталась вспомнить, что мне сегодня ночью приснилось. Но под тяжелым взглядом Прыгунова вспоминать получалось плохо. Потому осознав, что мне был задан вопрос, переспросила:
– С какого четверга на какую пятницу?
Даже бывалый Прыгунов слегка опешил от моего вопроса, затем, как для идиотов, очень медленно пояснил:
– Вчера вечером и сегодня ночью.