========== Hannibal ad portas ==========
– Говоря об античных верованиях, мы вынуждены выдвинуть на первый план такое понятие, как фатализм, – он начинает вести лекцию ещё до того, как за ним закрывается дверь аудитории, и мы – две сотни горящих глаз – зачарованно смотрим на него, готовые последовать за этим человеком, способным увлечь за собой не хуже Наполеона. Ремус Люпин, моложавый, подтянутый, но весь какой-то усталый и серый, опускает видавший виды портфельчик на высокий преподавательский стол и оглядывает нас, будто выискивая тех, кто готов с ним поспорить.
– Фатализм этот проявлялся в первую очередь в убеждённости людей античности в их незащищённости перед богами. Божественное начало у греков, а позже и у римлян противопоставлено человеческому: народ понимается как детище богов, не смеющее ослушаться, обязанное принимать и кнут, и пряник без обвинений и упрёков. Именно поэтому складывается культ героя – это своего рода следствие слияния фатализма и идеи свободы. Если будет угодно, некий оксюморон. Так вот… Образ полубога, близкого людям и способного защищать их перед богами, быстро стал невероятно популярен в частности потому, что все стихийные бедствия, а также отсутствие урожая, аномальную жару или, напротив, аномальный холод греки напрямую связывали с недовольством богов – и тогда богов полагалось задабривать. Или же противостоять им.
– Но разве греки не считали богов своими учителями… или… ну… кем-то вроде? – Парвати немного стесняется. Ей самую малость нравится Ремус Люпин, любящий отец и верный муж, и она ещё не научилась справляться с неловкостью и смущением, нападающими на неё, когда она к нему обращается.
– Бог античности – это не то, что представляет себе современный человек, это не некий сгусток энергии и не всесильный помощник, к которому бегут, если в дом приходит беда, – тихо произносит лектор, устало прикрывая глаза; на его виске мерно бьётся жилка, рыжеватая щетина пляшет едкими всполохами на щеках. Я переглядываюсь с Роном, и старый друг отвечает мне кривой ухмылкой: что, мол, возьмёшь со всех этих философов и религиоведов, немного помешанных на всевозможных верованиях и учениях? Просто молчи и пиши, Гарри. И я пишу, царапая тетрадный лист корявым почерком, заваливающиеся влево буквы пляшут и скачут зигзагами, не желая влезать в одну строчку. Профессор Люпин чешет подбородок, прикрывает глаза и продолжает:
– Древние греки – да и египтяне тоже – верили в божественное наказание, в Провидение, щедрой рукой отмеривающее несчастья тем, кто осмелился позабыть об алтарях и храмах и, поклявшись положить свою жизнь к ногам божества, впоследствии изменил ему. Когда всю Критскую армию, считавшуюся в шестом веке до нашей эры непобедимой, уничтожило одной волной, послужившее тому виной извержение вулкана приписали ярости оскорблённой богини-покровительницы. Как правило, такой богиней считалась Артемида, хотя находятся упоминания и о том, что главным божеством Крита была Деметра, что в какой-то мере объясняет…
– Ох уж эти женщины, – громко шепчет Рон, заглушая слова лектора, и несколько человек на соседних рядах улыбаются. Я тоже выдавливаю из себя усмешку, но отчего-то мне не смешно – странное чувство щекочет подреберье. Я смотрю на профессора Люпина внимательно и настороженно, неосознанно верчу в пальцах ручку, а он говорит, говорит, говорит, я хотел бы не слушать, но слова – страшные слова о немилости богов, которых люди имели дерзость забыть – вплетаются в подсознание и настойчиво пробираются глубже.
– Эту идею мы встречаем и в христианстве: точно такой же характер заслуженного людьми наказания носит Страшный Суд, – а под глазами у него тёмные мешки, точно Люпин уже несколько ночей не спит, и пальцы у него нервные, напряжённые, взволнованные, так и бегают по плохо отглаженным брюкам в поисках опоры, пока он не нависает тяжело над столом, опуская ладони на гладкое дерево, и не поправляет галстук. Кто-то позади мечтательно вздыхает – я даже не оборачиваюсь. Профессор Люпин – внимательный взгляд, подбадривающая улыбка, узкие плечи – чуть скованно выпрямляется, мягко спрашивая:
– Что, по-вашему, служило для древних людей свидетельством божественного гнева? Разумеется, – он вскидывает вверх ладонь, пресекая попытку Гермионы выпалить заученные истины сходу, – не считая буйства стихии и неурожая, о которых мы уже поговорили.
Аудитория погружается в тишину. Я грызу кончик ручки, рассеянно оглядывая белые стены холодного помещения, близоруко щурюсь, ловлю взглядом крохотного с такого расстояния паучка, взгромоздившегося под самый потолок, и неожиданно для себя – да и для всех прочих, привыкших, что Гарри Поттер отмалчивается, предпочитая уступить Грейнджер – выдыхаю:
– Насекомые.
– Конечно, Гарри! – он оживляется, он радуется, как ребёнок, улыбается – нельзя не улыбнуться в ответ. Сцепляет пальцы в замок, принимаясь выстукивать одному ему понятный ритм стоптанными каблуками по кафедре, объясняет негромко:
– Нашествие насекомых – та вещь, которая была страшна для древних цивилизаций и с которой человечество не научилось быстро справляться даже сейчас, – в уголках его губ прячется смешок – полунасмешка-полусожаление. – Античные люди считали насекомых гонцами богов, посредниками между ними и людьми. Вспомним идею превращения божественного персонажа в насекомое, красной нитью проходящую через всю греческую мифологию. Вспомним жука-скарабея, которого в Древнем Египте связывали с культом Хепри. Даже сейчас, несмотря на то, что человечество стоит на пороге новых открытий, колоссальное количество людей связывает нашествие насекомых с Армагеддоном. Разве не так? – он обращается к недоверчиво скривившейся Лаванде, усевшейся на первый ряд, и мягко проводит ладонью по своему столу, будто гладит. – Разве не об этом говорили американцы, выдерживая новые и новые нашествия саранчи, мистер Финниган? Разве не об этом судачили все газеты после пробуждения Мон-Пеле, мистер Томас?
Кто-то охает. Здесь есть и те, для кого событие в Сен-Пьере – страшная сказка на ночь. Я морщусь, не в силах совладать с гримасой раздражения.
– Разве не ту трагедию(1) окрестили «библейской чумой», мисс Браун? – негромко спрашивает профессор Люпин, и белая, как мел, Лаванда отрывисто кивает. Он удовлетворённо прикрывает глаза.
– Прошло всего лишь сто лет, господа, и это значит, что ещё век назад в людях, высокопарно причислявших себя к поколению новой эры, эры технологий и открытий, был жив древний страх наказания. Это значит, что ещё век назад человечеству было свойственно искать в происходивших с ними событиях крупицу божественного вмешательства.
Он прерывается резко, будто очнувшись от сна, смотрит на обхватывающие худое запястье часы и говорит, возвращаясь к привычному амплуа весёлого и простого профессора Люпина:
– На сегодня с вас хватит ужасов. К следующей лекции жду от каждого эссе на тему «Фатализм и героизм в античной культуре».
Когда он, неопрятный, в мятой рубашке, плохо выбритый, машет нам рукой и устало произносит: «Все свободны», я обнаруживаю, что не написал в конспекте ни слова.
– Гарри, ты идёшь в столовую? – Рон толкает меня локтём и мечтательно щурится, явно вспоминая о божественных пончиках и булочках. Я неопределённо пожимаю плечами, разглядывая надевающего пиджак профессора, качаю головой:
– Иди без меня. Я присоединюсь чуть позже.
Люпин уже собирается уходить, когда я подхожу к нему; увидев меня, он вздрагивает, точно боится студентов, точно чувствует себя неловко, стоит ему выйти за рамки учебного занятия. Я понимаю. Мнусь, разглядывая носки собственных кроссовок, кусаю губы, выдыхаю хрипло:
– Как вы думаете, профессор, боги реальны? И есть ли божественное наказание?
Я не знаю, зачем узнаю это, я никогда не интересовался философией, меня пугало и отталкивало слово «религия». Люпин останавливается, опускает на стол потрёпанный портфелишко, задумчиво хмыкает в густые усы. И, почти по-отечески ласково приобняв меня за плечи, размеренно произносит: