Я мотаю головой, что-то бросаю в ответ на выжидательный взгляд друга. Рон мрачнеет, и я закусываю губу – невпопад.
На высшей математике у Вектор я почти сплю; уравнения и алгоритмы проходят мимо, я не понимаю ровным счётом ничего из них, но сейчас – под её негромкий голос и шепотки решающих примеры однокурсников – я забываюсь дремотой, и дремота эта прекрасна и сладка. У меня не болит голова, когда улыбчивая преподавательница заставляет меня очнуться от полусна мягким «Все свободны», наконец-то – кажется, в последний раз так было в прошлой жизни – мне не хочется сдохнуть от тупой пульсации в висках.
– Идём на гистологию? – улыбается мне веснушчатый Рон. Прямо под подбородком у него яркий засос, и я улыбаюсь в ответ против собственной воли. Будто почувствовав, куда устремлён мой взгляд, Рон краснеет, трёт шею, неловко мычит… Я качаю головой и выдыхаю искренне:
– Я рад за вас.
Он смущён, как будто сделал что-то стыдное, но уже через секунду улыбается снова, и мы идём на занятие вместе, изредка перешучиваясь.
Профессор Трелони встречает нас бликами огромных очков, делающих её похожими на стрекозу, и загадочным движением руки; она немного повёрнута на гаданиях и прочей сверхъестественной ерунде, и потому вид у неё вечно потусторонний, а на столе всегда ютится чайный сервиз, который она приносит с завидным постоянством (и который, стоит отметить, пользуется большой популярностью). На переменах она разглядывает оставшиеся в чашках девчонок чаинки и выносит приговор – чаще всего замогильным голосом, хотя на моей памяти ничего страшнее упавшей в лужу тетради она никому ещё не нагадала. Мы с Роном против воли фыркаем, пряча улыбки, Лаванда – любимица Трелони – цепляется за мои пальцы, весело произнося:
– Давай профессор и тебе погадает!
Мои неловкие возражения никого не интересуют – в руки мне почти насильно вталкивают чашку с горячим чаем, и я, прожигаемый взглядами наших девочек, готовых растерзать меня за сорванный эксперимент, со вздохом осушаю её до дна. Чай чуть горчит и остаётся лёгким полынным привкусом на языке, когда я возвращаю пустую чашку Трелони. Трелони горбится, потуже затягивает на груди аляповатую шаль, поправляет огромные безумные очки, вертит несчастную чашку так и эдак. Девочки, затаив дыхание, ждут её вердикта.
– О, Гарри… – печально произносит Трелони, прикладывая ладонь к глазам, словно вот-вот расплачется. – О, мой бедный, бедный мальчик!
– Что случилось? Что говорят чаинки? – волнуются девчонки, игнорируя смешки развеселившихся парней, толпятся, галдят, заламывают пальцы, бросаются предположениями:
– Гарри бросит девушка?
– Гарри собьёт машина?
– Может, он не сдаст зачёт по анатомии?
– Лаванда, его никто не сдаст.
– Ну, тогда… тогда… тогда его любимый питомец умрёт!
– У меня нет любимого питомца, – раздражённо влезаю я, прерывая дискуссию, и девушки разочарованно вздыхают. Трелони всё ещё молчит – тощая пигалица, способная выстреливать пулемётными очередями слов, по тысяче в минуту, молчит, хмуря брови, а потом серьёзно произносит:
– Тебя выбрали, Гарри.
– Кто выбрал? Куда выбрал? Гарри что, станет премьер-министром?
Они веселятся, шушукаются, толкают друг друга бёдрами, Рон, уже усевшийся за парту, посылает мне кривую ухмылку, но я прикипаю взглядом к дрожащим тонким пальцам Трелони. Она не смотрит на меня, будто боится; будто избегает, как избегают прокажённых.
– Выбрали, чтобы отомстить тебе за всех, – хрипло говорит Трелони, и стаи липких мурашек, подобных перебирающих лапками паукам, разбегаются по моим плечам. В наступившей тишине звук, с которым чашка выскальзывает из её рук и сталкивается с полом, кажется оглушительным. Я невольно сглатываю.
– О Господи, профессор! – Лаванда хватает её за руки, забывшись. – Вы не поранились? Я сейчас всё уберу… как же вы так…
И они с Парвати подметают осколки, пока Трелони приходит в себя. Ей требуется несколько минут на то, чтобы вернуть себе самообладание, и все эти минуты я почти не дышу.
– Нам пора начать занятие, – наконец произносит она, выпрямляясь и поправляя очки. Она выглядит так, словно очнулась после обморока. И мне становится отчего-то страшно. – Да, спасибо, девочки, присаживайтесь. Г-гарри, тебя это тоже касается. Как вы помните, процесс превращения Т-лимфоцита в Т-иммунобласт…
Шепотки позади замолкают, мои однокурсники склоняются над тетрадями, а я получаю передышку – восстановить дыхание, запретить себе искать двойное дно в словах Трелони, всего лишь увлёкшейся глупыми гаданиями, вынудить сердце успокоить ломаный ритм.
Рон, сидящий рядом, никак не комментирует произошедшее, только склоняется ко мне, пока я настраиваю микроскоп, и тихо произносит:
– Все эти её гадания – бред. Не бери в голову.
Я и не беру.
Честное слово.
И вовсе не прокручиваю эту сцену в голове весь день, изредка выныривая из собственных мыслей для того, чтобы напороться на укоряющий взгляд рассказывающего о политической ситуации в стране Флитвика, или сонный – мычащего про социологию Бинса, или заботливо-испуганный – санитара анатомички Хагрида, моего большого во всех отношениях друга… Сегодня у меня всё валится из рук. Я не в силах определить границы височной области черепа, простейшее предложение выдавливаю из себя с настойчивой безрезультатностью отчаявшегося, и даже пустоголовый Локхарт, ведущий бессмысленную и бесполезную этику, на которую я имел глупость записаться, с неодобрением замечает, что я совсем не стараюсь.
Будто мне есть дело. Будто мне может быть дело. Будто я…
Ладони у меня отчего-то потеют, хотя в аудиториях холодно; нервы на пределе, я ловлю каждый шум, каждый звук, каждый стон петель, зачем-то изучаю взглядом однокурсников, будто ищу в них, беззаботных и весёлых, такую же настороженную растерянность, которая плещется во мне, но они – широкие улыбки, глупые разговоры ни о чём, радостный смех – выглядят так, словно их не волнует, что рядом с ними Гарри Джеймс Поттер сходит с ума.
В коридоре я снова сталкиваюсь с Малфоем, и мы снова расходимся, нашпиговав друг друга льдинами взглядов. Малфой зачем-то держится за запястье, словно пытается что-то скрыть, но в зазорах между пальцами проглядывается чистая, не тронутая ни болезнью, ни раной кожа, и это так напоминает мне меня самого, что я долгую минуту стою в коридоре, вынуждая недовольных студентов обходить меня, и смотрю ему вслед.
Что ж, возможно, с ума схожу не только я.
Эта мысль неожиданно придаёт мне сил, как будто нет ничего более жизнеутверждающего, чем мой враг, мучающийся чёрт знает от чего так же, как я.
Я прохожу мимо простой чёрной двери, украшенной лаконичной табличкой «декан медицинского факультета С.Т.Снейп», мои пальцы, подрагивающие, непослушные, тянутся к гладкому дереву, но в последний момент я одёргиваю самого себя и прохожу мимо. Как будто у Снейпа найдутся время и желание выслушивать бредни студента.
К тому же Гарри Поттера.
Эта мысль оказывается неожиданно кислой, как недозрелая ягода, и я присоединяюсь к Рону и Гермионе мрачным. Они пытаются выведать, что случилось, хватают меня за запястья, спрашивают наперебой:
– Ну, Гарри, в чём дело?
– Отвалите! – рявкаю я раньше, чем успеваю сообразить, кому и что говорю. Их лица, такие разные и такие похожие сейчас, искривляет одинаковая гримаса обиды. Я чертыхаюсь, торопливо бормочу:
– Я не это хотел сказать, Рон, Герм…
– Всё нормально, – ровно отвечает мне Гермиона, и всё в ней – карие глаза, кудрявые волосы – тускнеет и темнеет, словно кто-то выключил свет. – Всё нормально. Разбирайся со своими проблемами, а мы… мы, пожалуй, пойдём.
Я остаюсь один на один с острым чувством вины и осенним ветром, вторгающимся под одежду. Они уходят, держась за руки, уходят, обиженные на мою резкость и моё молчание, а мне нечего рассказать им, кроме того, что их друг вот-вот слетит с катушек. Я стою, одинокий и потерянный, кажется, целую вечность.