Он никогда на меня не смотрит. Иногда мне кажется, он просто забыл о том, что я существую. Война оставила на каждом из нас свой грязный след, но именно он выглядит полностью опустошенным. Как старый дом без дверей и без окон.
Он что-то рассеянно отвечает Уизли, улыбается Грейнджер и, уставившись в потолок, подносит перо к губам. А я сижу и смотрю. Я теперь часто смотрю на него: на уроках, на переменах, в Большом зале, через головы и столы. Вот и сейчас пристально наблюдаю, как скользит кончик пера по его губам. Тонкие мягкие нити по теплой, чуть влажной коже. И мне снова нечем дышать.
— Драко! — Панси пихает меня острым локтем, я вздрагиваю и опускаю глаза в тетрадь.
Паркинсон всегда следит за мной, как дракон, стерегущий сокровища. Вот только после войны у меня совсем не осталось сокровищ, поэтому теперь она особенно рьяно стережет мое сердце. Которое — хорошо, что Панси об этом не знает — и так уже принадлежит только ему. И то, что оно бьется в моей груди, а не в его кулаке — чистейшее недоразумение, пустая случайность.
— Белая сова живет за полярным кругом. Там, где вечная ночь. Ее перья успешно применяются в различных лекарственных зельях…
Я снова бросаю писать. Вечная ночь. В душе у меня давно уже вечная ночь. Подперев рукой голову, я смотрю на темные волосы, похожие на гнездо хвостороги. Что ты со мной сделал, Поттер? Зелье любви? Приворотное? Наверное, ты его сварил когда-то давно, а твои дружки подлили мне, пока я не видел. А я не заметил и выпил. Только этим и можно объяснить, что теперь оно отравляет мне кровь, мутит душу, поднимая со дна черные брызги.
— Малфой, перестань! — Панси сердито щурит глаза.
Она не понимает меня. Я и сам себя толком не понимаю. Так откровенно пялиться на героя может себе позволить лишь сумасшедший. Но я так решил. Пусть у Уизлетты есть право его целовать, а у меня есть право смотреть. Смотреть на него, когда и сколько хочу.
С моего места мне хорошо виден профиль: дурацкий шрам, ровный нос, дужки очков и губы. Чуть приоткрытые, упругие, ровные, созданные для затяжных поцелуев. С его Уизлеттой. В горле опять застревает комок. Я бы убил ее, если бы мог, так я ее ненавижу. Почему у нее есть все, ради чего я готов пожертвовать всем, что есть?
Мне самому не верится, что за его любовь я все же способен убить. Первый раз в жизни. Стать истинным слизеринцем, а не жалким отродьем своего факультета. Но он ее любит. И почему-то для меня это важно. Я никогда не смогу отобрать у него то, что он любит.
Проклятье.
Кончик пера снова опускается на приоткрытые губы, елозит, словно собирая с них теплую влагу, и я молча сглатываю навечно застрявший комок. Несколько лет я мечтаю прикоснуться к этим губам, пусть даже так невесомо. Пускай даже во сне. Но он никогда мне не снится.
Губы прикусывают перо, сдавливают между собой, и я замираю.
— Соберитесь, Драко.
Тяжелая ладонь опускается мне на плечо, и черная мантия полностью перекрывает обзор. Профессор пытается защитить меня от него. Уже после войны он несколько раз пытался мне втолковать, объяснить, что я не должен, не смею… Что у героя теперь своя геройская жизнь. Понятия не имею, как он узнал. Я не сказал ему ни полслова.
Снейп предупреждающе жмет мне плечо и неспешно отходит. Теперь весь класс, кроме Поттера, пялится на меня, а я настырно продолжаю смотреть на его сильные руки. С венами, жилками и длинными пальцами. Пишет он коряво, торопливо, ставит на пергаменте грязные кляксы, но мне нравится в нем даже это. Слишком нравится.
По классу бегут смешливые шепотки, и Поттер наконец поворачивается. И прожигает меня таким ненавидящим взглядом, что моя непроглядная ночь на несколько секунд еще больше темнеет.
***
— Прекрати на меня так смотреть.
Конец его палочки упирается мне в адамово яблоко, но я не боюсь заклинаний. По-настоящему я давно уже ничего не боюсь. Ничего, кроме него самого.
— Как “так”, мой герой? — в моем голосе слышится ледяная насмешка, и я жду, что теперь он ударит.
Но его рука непривычно дрожит, корябая палочкой мою шею, а в голосе прорывается резкая горечь:
— Как будто тебе есть до меня какое-то дело.
Я распахиваю глаза. Он не мог этого сказать. Он не мог. Но его глаза смотрят на меня напряженно и непонятно. И губы так близко. Вишня, корица и мед.
И прежде чем я успеваю сообразить, у меня вырывается:
— А если есть? Что тогда?
Я смотрю на него, отчаянно, как на самом краю. Что мне терять?
Он моргает непонимающе, удивленно.
— Тогда… — его рука тихо дрожит, и палочка скользит ниже и ниже по моему беззащитному горлу. — Тогда ты сейчас закроешь глаза. Потому что я не могу от того, что ты смотришь.
Я вскидываю на него недоверчивый взгляд, прикидывая, не спятил ли он, но в зрачках у него напряженное ожидание. И его губы, его проклятые губы, мне тихо шепчут: “Пожалуйста”. Я не понимаю, что со мной сейчас происходит, во что он меня превратил, и почему я послушно зажмуриваюсь.
Острое дерево противно колет мне шею. Я не знаю, к чему я готов. Кажется, даже к тому, что сейчас он проткнет мое горло насквозь. Хуже не будет.
Но острое, колкое неожиданно исчезает, и я вздрагиваю от легкого прикосновения — теперь на контрасте мне кажется, что он ведет по моей шее пером. Так нежны эти странные прикосновения его теплых пальцев.
— Я знаю, Малфой, ты надо мной издеваешься. Но я больше не могу, ты победил. Я сдаюсь.
Я издеваюсь? Я?
Пальцы поднимаются выше, осторожно трогая мою скулу, щеку, почти прикасаясь к губам. И я с трудом удерживаю веки закрытыми.
— Не смотри, — просит он еле слышно. — Я тогда не смогу. А мне надо тебе сказать… Понимаешь?.. Я, правда, уже не могу.
Он чуть усиливает нажим, и я чувствую теплый вес его пальцев на нижней губе, — щекотные ласковые прикосновения, от которых вибрирует позвоночник.
— Или перестань на меня так смотреть, — шепчет он. — Или что-нибудь сделай. Потому что это невыносимо. Зачем ты делаешь это?
Его пальцы продолжают гладить меня по лицу, его дыхание невесомо щекочет мне губы, и в моем животе разливается серебристая ртуть, а в голове становится пусто и гулко. Молочный туман над равниной. Сердце колотится так, что он обязан его услышать. Сердце, которое давно уже стучит лишь для него.
Губами жадно ловлю теплый ветер, сорвавшийся с его губ. Он молчит, снова молчит, и я понимаю, что говорить нужно мне.
— Потому что я готов убить за твою любовь, — хрипло шепчу я и чувствую, как он снова вздрагивает.
Мне уже плевать, что он подумает обо мне. Я устал, я измучился без него. Каждое утро просыпаться один на перепачканных простынях.
Внезапно горячие губы запечатывают мои мысли, а незнакомые руки врываются в волосы, лохматя прическу, и я, не сдержав тихого стона, начинаю жадно искать его язык своим языком, захлебываясь в поцелуе. Я не верю, что это происходит со мной. Я люблю его до исступления.
Он целуется так, словно настал конец света. Словно завтра снова война. Впивается, ввинчивается в меня, едва не проникая под кожу, но мне все равно его мало. Поэтому я тоже изо всех сил тяну его и рву на себя, отшвыривая ненужные тряпки, пытаясь добраться до него самого. Он что-то шепчет, я вижу, как шевелятся губы, но я ни слова не слышу. Только набаты сердца резонансом по телу и стук крови в ушах. Я не знал, что страсть может так оглушать. Я не слышу его, я не слышу и собственных слов, которые повторяю ему снова и снова, даже кончая: