Ему казалось, что с его стороны прямо-таки некрасиво
задавать столь трудную задачу своему доброму другу, да еще беспокоить его так поздно.
- Вы, доктора, - воистину соль земли! - говорил он. - Что бы мы делали без вас?
Тетка простудилась, ухаживая за дядей, и скончалась от воспаления легких. Два или три дня он лежал, не зная о своей утрате.
Почти до самого конца он надеялся на выздоровление.
- Я - стреляная птица! - твердил он и не высказал мне своей последней воли.
Узнав наконец (хотя он вряд ли полностью осознал этот факт) о смерти жены, он как-то странно притих.
- Умерла, - глухо отозвался он, когда ему в осторожной форме сообщили о кончине жены в ответ на его вопрос о ней, и вздохнул. - Умерла.
Доркас умерла, - повторил он и больше о ней не говорил. Он как бы замкнулся в себе и ушел в свои мысли. Умер он через три дня на руках
деревенской сиделки.
Перед концом он совсем не страдал, погрузившись в легкое бредовое забытье. Должно быть, он пребывал где-то близ своего бога, которому
всегда служил; казалось, все в мире стало теперь ему ясным и понятным.
- Какое чудо - цветы, какое чудо - звезды, - шептал он, - какое чудо - сердце человека! Зачем сомневаться хоть на мгновение, что все
создано для блага? Зачем сомневаться? - И вдруг как бы случайно прибавил:
- Всю свою жизнь я ходил по земле и не удивлялся, как прекрасны кристаллы, как прекрасны драгоценные камни. Черная неблагодарность! Все
принимал как нечто само собой разумеющееся. Все хорошее в жизни принимал как должное, а малейшее неизбежное испытание - как бремя!
Прошло много времени, пока он вновь заговорил Он уже забыл о драгоценных камнях и кристаллах. Он о чем-то спорил сам с собою, обнаруживая
явное пристрастие.
- Бремя всегда дается нам по силам. Если же иной раз оно кажется тяжким... Воистину, несправедливости не существует.
Голос дяди замер, но через некоторое время я услыхал его шепот.
Последнее, что я помню о нем, - это его голос, глухо прозвучавший в тишине комнаты, тускло освещенной лампой, когда он вдруг назвал меня по
имени. Должно быть, он заметил, что я стою в дверях. Окно его спальни было раскрыто настежь, но ему не хватало воздуха.
- Свежего воздуха, - твердил он, - побольше свежего воздуха. Выведите их всех на свежий воздух; всех на свежий воздух. Тогда все будет
хорошо!..
Держите окна настежь. Всегда держите окна настежь. Шире, как можно шире...
И ничего не бойтесь, ибо все совершается по воле божьей, - хотя нам этого и не понять. Да, все по его воле...
Лицо его выражало напряженное внимание. Вдруг веки его опустились, он перестал смотреть на меня, дыхание стало затрудненным, замедленным и
вырывалось из груди со свистом.
Долгое время он хрипел; никогда не забуду его агонии, Хрип то замолкал, то возобновлялся, то опять затихал. Но вот морщины на лице его
разгладились, и оно посветлело; он медленно раскрыл глаза и спокойно, пристально поглядел перед собой.
Я смотрел на него, ожидая, что он скажет, но он безмолвствовал. На меня напал страх.
- Дядя! - прошептал я.
Деревенская сиделка дернула меня за рукав.
Утром, когда меня позвали к нему, лицо его уже представляло собой маску, и глаза были навсегда закрыты.