Местные аборигены радостно сообщили, что это будут наши основные обязанности в первый год службы.
Наверх поднялись около полуночи.
Погода наладилась. В небе мерцали звезды, и серебрился диск луны. На пирсе – хрусткий снег. После непривычного воздуха отсеков дышалось легко и вкусно. Но все это не радовало. Субмарина подавила нас своей недосягаемой сложностью и холодностью саркофага.
Остаток ночи, в кубрике, мы долго ворочались на своих жестких койках и не могли уснуть. В дальнем углу слышался чей-то тихий плач. На душе скребли кошки.
Утро принесло облегчение. Поразмыслив, мы пришли к общему мнению, что деваться нам некуда. Если другие служат, послужим и мы.
– Бог не выдаст, свинья не съест,– оптимистически заявил Саня Николаев.
Потом мы побывали на лодке еще пару раз, знакомясь с кораблем поближе.
Между тем Финский залив замерз, и по ледовой тропинке нас начали регулярно водить на Чумный форт, мрачно торчащий из залива примерно в двух километрах от Кронштадта. Раньше, по рассказам старожилов, в нем проводили опыты по созданию противочумной сыворотки, затем использовали под тюрьму.
Теперь, в подземных казематах форта, расположенных ниже уровня моря, находились базовые минные склады, В них, при постоянной зимой и летом температуре и влажности, хранились огромные запасы мин и торпед.
Начиная от устаревших – парогазовых и кончая современными – электрическими, с акустическими системами наведения.
Под присмотром пожилых мичманов-минеров с форта, мы на специальных тележках на резиновом ходу, перевозили эти смертоносные сигары из хранилищ в мастерские форта для ремонта и профилактики.
Сначала мандражили. В каждой торпеде имелось 600 килограммов тротил-гексоген-алюминия или еще более мощной «морской смеси», способных при детонирующем взрыве поднять на воздух этот чертов форт, а может быть и весь Кронштадт. От нас, соответственно, остались бы только атомы или души, если такие имеются.
Однако, через несколько дней, чувство страха притупилось, и курсанты лихо катали опасных красавиц по мрачным лабиринтам форта.
А во время перерывов на отдых, служившие на складах ветераны иногда угощали нас минным сахаром. Хрупали его курсанты с удовольствием.
В один из таких дней мы стали свидетелями весьма занимательного действа.
У форта высились несколько сторожевых вышек, на которых дежурили девушки – стрелки военизированной охраны. Их называли «вохрушками».
Нас инструктировали, что приближаться к вышкам нельзя, могут запросто шлепнуть. По внешнему же периметру форта иногда следовали патрули береговой базы, водившие со стрелками знакомство. Развитие одного такого мы и наблюдали.
Неподалеку от вышки, у гранитного валуна, какой-то матрос, разложив на тулупе девицу трахался с ней не обращая внимания на изрядный морозец. Вохрушке это по видимому нравилось, и она громко смеялась. Воровато косясь на бесстыдную парочку, мы прошли метрах в двадцати от них. Искренне завидуя.
– Да, везет некоторым, я бы от такой службы не отказался, – мечтательно заявил шагавший со мной рядом Женька.
Кроме нашей ротной сверхсрочницы, да пожилых крикливых буфетчиц, женщин с момента призыва курсанты практически не встречали, так как в увольнения не пускали. В Кронштадте был объявлен карантин. По каким причинам, мы не знали.
В конце февраля роту вывели на стрельбище.
Оно находилось в нескольких километрах от школы, на пустынном берегу залива. Дальний конец заканчивался насыпным валом, на заснеженном пространстве, тут и там, дрожала на ветру сухая полынь.
Роту выстроили лицом к валу, после чего впереди, метрах в двухстах, установили ростовые мишени, а перед строем расстелили брезент.
На линию огня выходили по пять человек, стреляли из положения лежа, по команде, тремя патронами.
Затем предъявляли оружие к осмотру, вставали и снова по команде бежали осматривать мишени.
Увы, у большинства все пули ушли в белый свет, как в копейку. Я попал в свою мишень всего один раз, да и то в шестерку.
Потом стреляли офицеры с мичманами и старшинами. У них результат был получше.
Настроение после стрельб повысилось, назад шагали, под строевую песню.
В марте резко потеплело, с залива подули влажные ветры, и неожиданно приехал батя.
У нас шли занятия по защите от оружия массового поражения, когда меня через дневального вызвали на КПП.
Понятия не имея, кому понадобился я в одной робе выскочил на улицу, махнул через плац и, войдя в помещение, доложил о прибытии.
Дежурный мичман кивнул на дверь смежной комнаты.
– Зайди, к тебе родитель приехал.
Я ожидал чего угодно, только не этого. О возможном посещении отца, в письмах из дома не было и намека.
Они с Захаровым сидели на скамейке у окна и о чем-то беседовали.
– Ваш сын, Николай Леонтьевич,– прокомментировал мое появление старшина.
Вид у меня был, наверное, настолько огорошенный, что инструктор и отец переглянувшись, весело захохотали.
– Вот,– решил тебя навестить, – хитро прищурился родитель.
На нем было распахнутое пальто, из-под которого виднелся костюм с галстуком и орденскими планками (батя явился при параде), каракулевая, сдвинутая на затылок шапка.
– Значит, как договорились, – встал со скамейки старшина, протягивая отцу руку.
– После обеда зайдешь (это уже мне). И ушел, поводя тяжелыми плечами и что-то насвистывая.
– Крепкий парень,– одобрительно констатировал родитель. – Ну, присаживайся сын, поговорим.
Я расположился рядом.
Со слов отца, дома было все в порядке, с его здоровьем тоже. От Сани Йолтуховского он привез мне привет и адрес полевой почты. Тот служил в морской авиации на Балтике.
Наш разговор длился минут пятнадцать, после чего батя назвал мне адрес гостиницы, где н остановился, передал объемистый пакет с гостинцами из дому и собрался уходить.
– Завтра встретимся. С твоим старшиной я договорился. Отпустит в город до отбоя, – сказал на прощание родитель.
Оттащил бумажный пакет в роту. В нем было не меньше пяти килограммов. Открыл, вывалил содержимое на койку. Она расцветилась веселыми тонами «Кара-Кума», краснобоких яблок и грецких орехов. Взял один в руку, сдавил. Тонкая скорлупа хрупнула – в пальцах оказалось маслянистое ядро. Понюхал.
Орехи из нашего сада, горьковато пахли солнцем, степью и полынью.
Я сунул часть гостинцев в тумбочку, угостил подошедшего Женю Вдовина (он стоял дневальным по роте) и попросил его остальное разложить ребятам смены по койкам.
После обеда, как было приказано, зашел в старшинскую.
Там Захаров с Бахтиным играли в шахматы. Первый был угрюм и сосредоточен, второй наоборот, весел и расслаблен.
Эта игра являлась «притчей во языцах» всей роты.
Они сражались между собой почти год, и Захаров, фанат шахмат, не мог выиграть у Бахтина. Как, впрочем, и никто из школы. Включая командира и других офицеров.
По нашему мнению Бахтин был вундеркинд.
Он играючи разбирался в любых, самых замысловатых схемах мин и торпед, виртуозно играл во все культивируемые на флоте игры, требующие логического мышления, писал уморительные стихи и эпиграммы.
При всем этом, как я уже упоминал, не особо тяготел к дисциплине и строевой подготовке и, по слухам, однажды помещался командиром роты на гарнизонную гауптвахту.
Откуда его вернули не без труда. На «губе» Бахтин великолепно рисовал стенды, с браво выполняющими строевые приемы матросами и плакаты, где приводились выдержки из строевого устава.
Естественно, тамошнее начальство старалось попридержать умельца у себя, тем паче, что возможности для этого у него имелись.
Больше узнали мы и о других инструкторах роты.
Старослужащие (по флотскому «годки») Захаров с Сомряковым, были главными старшинами, но полгода назад их разжаловали за драку в увольнении с моряками подплава; Лойконен заочно учился в одном из Ленинградских ВУЗов, а Костылев собирался остаться на сверхсрочную.