— Нет, ты свою пред собою содержи, — отвечал Савелий.
— Что ж, отец протопоп, «пред собою»? И я же ведь точно так же… тоже ведь и я предводительского внимания удостоился, — отвечал, слегка обижаясь, дьякон; но отец протопоп не почтил его претензии никаким ответом и, положив рядом с собою поданную ему в это время трость отца Захарии, поехал.
Туберозов ехал, ехали с ним и обе наделавшие смущения трости, а дьякон Ахилла, оставаясь дома, томился разрешением себе загадки: зачем Туберозов отобрал трость у Захарии?
— Ну что тебе? Что тебе до этого? что тебе? — останавливал Захария мятущегося любопытством дьякона.
— Отец Захария, я вам говорю, что он сполитикует.
— Ну а если и сполитикует, а тебе что до этого? Ну и пусть его сполитикует.
— Да я нестерпимо любопытен предвидеть, в чем сие будет заключаться. Урезать он мне вашу трость не хотел позволить, сказал: глупость; метки я ему советовал положить, он тоже и это отвергнул. Одно, что я предвижу…
Ну, ну… ну что ты, болтун, предвидеть можешь? Одно, что… он непременно драгоценный камень вставит.
— Да! ну… ну куда же, куда он драгоценный камень вставит?
— В рукоять.
— Да в свою или в мою?
— В свою, разумеется, в свою. Драгоценный камень, ведь это драгоценность.
— Да ну, а мою же трость он тогда зачем взял? В свою камень вставлять будет, а моя ему на что?
Дьякон ударил себя рукой по лбу и воскликнул:
— Одурачился!
— Надеюсь, надеюсь, что одурачился, — утверждал отец Захария, добавив с тихою укоризной: — а ещё ведь ты, братец мой, логике обучался; стыдно!
— Что же за стыд, когда я ей обучался, да не мог понять! Это со всяким может случиться, — отвечал дьякон и, не высказывая уже более никаких догадок, продолжал тайно сгорать любопытством — что будет?
Прошла неделя, и отец протопоп возвратился. Ахилла-дьякон, объезжавший в это время вымененного им степного коня, первый заметил приближение к городу протоиерейской чёрной кибитки и летел по всем улицам, останавливаясь пред открытыми окнами знакомых домов, крича: «Едет! Савелий! едет наш поп велий [23] !» Ахиллу вдруг осенило новое соображение.
— Теперь знаю, что такое! — говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления мои до сих пор предварительные были не больше как одною глупостью моею; а теперь я наверное вам скажу, что отец протопоп кроме ничего как просто велел вытравить литеры греческие, а не то так латинские. Так, так, не иначе как так; это верно, что литеры вытравил, и если я теперь не отгадал, то сто раз меня дураком после этого назовите.
— Погоди, погоди, и назовём, и назовём, — частил в ответ ему отец Захария, в виду остановившейся у ворот протопоповской кибитки.
Отец протопоп вылез из кибитки важный, солидный; вошёл в дом, помолился, повидался с женой, поцеловал её при этом три раза в уста, потом поздоровался с отцом Захарией, с которым они поцеловали друг друга в плечи, и, наконец, и с дьяконом Ахиллой, причём дьякон Ахилла поцеловал у отца протопопа руку, а отец протопоп приложил свои уста к его темени. После этого свидания началось чаепитие, разговоры, рассказы губернских новостей, и вечер уступил место ночи, а отец протопоп и не заикнулся об интересующих всех посохах. День, другой и третий прошёл, а отец Туберозов и не заговаривает об этом деле, словно свёз он посохи в губернию да там их оба по реке спустил, чтоб и речи о них не было.
— Вы же хоть полюбопытствуйте! спросите! — беспрестанно зудил во все дни отцу Захарию нетерпеливый дьякон Ахилла.
— Что я буду его спрашивать? — отвечал отец Захария. — Нешто я ему не верю, что ли, что стану отчёт требовать, куда дел?
— Да все-таки ради любознательности спросить должно.
— Ну и спроси, зуда, сам, если хочешь ради любознательности.