— Нет, вы, ей-богу, со страху его не спрашиваете.
— С какого это страху?
— Да просто боитесь; а я бы, ей-богу, спросил. Да и чего тут бояться-то? спросите просто: а как же, мол, отец протопоп, будет насчёт наших тростей? Вот только всего и страху.
— Ну, так вот ты и спроси.
— Да мне нельзя. — А почему нельзя?
— Он меня может оконфузить.
— А меня разве не может?
Дьякон просто сгорал от любопытства и не знал, что бы такое выдумать, чтобы завести разговор о тростях; но вот, к его радости, дело разрешилось, и само собою. На пятый или на шестой день по возвращении своём домой отец Савелий, отслужив позднюю обедню, позвал к себе на чай и городничего, и смотрителя училищ, и лекаря, и отца Захарию с дьяконом Ахиллой и начал опять рассказывать, что он слышал и что видел в губернском городе. Прежде всего отец протопоп довольно пространно говорил о новых постройках, потом о губернаторе, которого осуждал за неуважение ко владыке и за постройку водопроводов, или, как отец протопоп выражался: «акведуков».
— Акведуки эти, — говорил отец протопоп, — будут ни к чему, потому город малый, и притом тремя реками пересекается; но магазины, которые все вновь открываются, нечто весьма изящное начали представлять. Да вот я вам сейчас покажу, что касается нынешнего там искусства…
И с этими словами отец протопоп вышел в боковую комнату и через минуту возвратился оттуда, держа в каждой руке по известной всем трости.
— Вот видите, — сказал он, поднося к глазам гостей верхние площади золотых набалдашников.
Ахилла-дьякон так и воззрился, что такое сделано политиканом Савелием для различения одностойных тростей; но увы! ничего такого резкого для их различия не было заметно. Напротив, одностойность их даже как будто ещё увеличилась, потому что посредине набалдашника той и другой трости было совершенно одинаково вырезано окружённое сиянием всевидящее око; а вокруг ока краткая, в виде узорчатой каймы, вязная надпись.
— А литер, отец протопоп, нет? — заметил, не утерпев, Ахилла.
— К чему здесь тебе литеры нужны? — отвечал, не глядя на него, Туберозов.
— А для отличения их одностойности?
— Все ты всегда со вздором лезешь, — заметил отец протопоп дьякону и при этом, приставив одну трость к своей груди, сказал: — вот это будет моя.
Ахилла-дьякон быстро глянул на набалдашник и прочёл около всевидящего ока: «Жезл Ааронов расцвёл [24] ».
— А вот это, отец Захария, будет тебе, — докончил протопоп, подавая другую трость Захарии.
На этой вокруг такого же точно всевидящего ока такою же точно древлеславянскою вязью было вырезано: «Даде в руку его посох».
Ахилла как только прочёл эту вторую подпись, так пал за спину отца Захарии и, уткнув голову в живот лекаря, заколотился и задёргался в припадках неукротимого смеха.
— Ну, что, зуда, что, что? — частил, обернувшись к нему, отец Захария, между тем как прочие гости ещё рассматривали затейливую работу резчика на иерейских посохах. — Литеры? А? литеры, баран ты этакой кучерявый? Где же здесь литеры?
Но дьякон не только нимало не сконфузился, но опять порскнул и закатился со смеху.
— Чего смеёшься? чего помираешь?
— Это кто ж баран-то выходит теперь? — вопросил, едва выговаривая слова, дьякон.
— Да ты же, ты. Кто же ещё баран?
Ахилла опять залился, замотал руками и, изловив отца Захарию за плечи, почти сел на него медведем и театральным шёпотом забубнил:
— А вы, отец Захария, как вы много логике учились, так вы вот это прочитайте: «Даде в руку его посох». Нуте-ка, решите по логике: чему такая надпись соответствует!
— Чему? Ну говори, чему?
— Чему-с? А она тому соответствует, — заговорил протяжнее дьякон, — что дали мол, дескать, ему линейкой палю в руку.
— Врёшь.