Пленный истолковал его решительный тон по-своему.
— Господин полковник может мне верить. Я сказал чистую правду. Никто из наших солдат никогда не бывал в этом лесу, — залепетал он, прижимая здоровую и раненую руки к груди.
— Успокойте его. Скажите, что я ему верю. И ему нечего бояться. Для него война кончилась, — сказал Супрун.
Пленного увели. А сотрудники отдела собрались в комнате.
Супрун слово в слово передал приказ командующего.
— Мы начнем с того, что каждый из нас пересмотрит все свои запасы, записи всех допросов, все имеющиеся в нашем распоряжении документы и письма врага, в которых имеются хоть какие-нибудь упоминания о лесе «Глухом». Мы соберем эти отрывочные данные и сопоставим их. Одновременно и немедленно по этому же вопросу следует запросить соединения и части. И не только запросить. И обязать впредь при допросах всех военнопленных стараться получить как можно больше данных и всякой информации, связанной с действиями противника в лесу «Глухом». Будем также думать, как забросить туда очередную разведгруппу. Жду от вас предложений, товарищи.
— Мы уже по собственной инициативе потрясли, и не раз, и собственные записи, и материалы разведотделов дивизий и разведрот полков. Можно, конечно, просмотреть и еще, но надежда на них слабая, — откровенно заявил капитан Спирин. — До недавнего времени лес был слишком далеко от фронта. Дивизионная и тем более полковая разведка попросту до него не доходили. Я думаю, нам без помощи фронта не обойтись.
— На бога надейся, Виктор Михайлович, а сам не плошай, — осадил его Супрун. — Фронт — фронтом. Мы, конечно, к ним обратимся. Но основными и главными исполнителями этой операции будем мы. Я уже думал о причинах наших неудач. Вы говорите, что уже собирали данные. А кому было известно до сей минуты, что в «Глухом» эсэсовцы? Никому? А ведь они, судя по показаниям танкиста, появились там не сегодня. И не вчера. Вот вам и ваши данные.
Около полуночи закончил обработку полученных от пленного данных старший лейтенант Сосновский. Он сообщил:
— Пленный утверждает, что в Панках нет ни одного гражданского человека. Весь обслуживающий персонал из войск. Ему это доподлинно известно, потому что он бывал в Панках неоднократно. Именно туда он возил почту.
— Значит, пробраться туда в гражданской одежде невозможно, — заметил Супрун. — Что еще?
— Станция сильно прикрыта зенитным огнем и вообще средствами противовоздушной обороны.
— Еще?
— Днем, в светлое время, станция всегда пуста. Эшелоны проходят через нее только ночами.
— Возвращались к вопросу непосредственно о лесе?
— Неоднократно, товарищ полковник.
— И что?
— Одно и то же. Дополнительно ничего сообщить не может.
— Включайтесь, Лев Моисеевич, в общую работу, — устало сказал Супрун и снова склонился над своими бумагами.
Но ему и на этот раз не дали сосредоточиться. К его столу подошла офицер отдела капитан Мороз.
— Работу с письмами закончила, — доложила она.
— Садитесь поближе, — Супрун придвинул ей стул. — Рассказывайте потихоньку, чтобы никому не мешать.
Надежда Павловна, невысокая, изящная, с короткой, аккуратной прической вьющихся волос и большими очень живыми черными глазами, была одной из самых опытных переводчиц. Ее отец— крупный инженер-электрик — до войны жил вместе с семьей в Германии, где работал в одном из советских внешнеторговых объединений. Надя с первого класса училась в немецкой школе. Таково было непременное желание ее отца. Немецкий язык она знала блестяще. И кроме немецкого еще английский и итальянский. Очень добросовестная и упорная, она могла сутками не вылезать из-за стола. Для нее не существовало ни неразборчивых почерков, ни незнакомых диалектов. Она настолько свободно разговаривала с самыми косноязычными пленными, что почти никто из них не верил, что она русская. Недаром во время одного из первых допросов пленный оберст-лейтенант люфтваффе заявил, что не желает разговаривать с предательницей. Пришлось передать его Сосновскому. Оберст-лейтенант, презрительно окинув взглядом Льва Моисеевича, изрек:
— Это все же лучше.
И больше уже не артачился.
— Ни в одном из писем нет по интересующему нас вопросу никакой информации, — доложила Мороз начальнику отдела.
— Конечно, — с сожалением вздохнул Супрун. — Это не Булонский лес. Не станешь писать, что ходил туда на прогулку.
— И все же есть кое-какие сведения, которые, на мой взгляд, могут быть нам полезны, — продолжала Мороз.
— Давайте.
— Старший фельдфебель роты связи Вилли Штоф сообщает своей кузине, что на днях похоронил их общего знакомого ефрейтора Карла Адамса, который умер от ран по дороге в госпиталь. И похоронен на берегу озера, между двумя живописными холмами. Я посмотрела карту: это как раз то озеро, которое в «Глухом».
— Почему вы так думаете?
— Потому что никакого другого озера между холмами в районе дислокации роты связи не существует.
Супрун придвинул карту.
— Продолжайте, — сказал он, внимательно разглядывая голубое пятнышко в северном участке леса.
— Отсюда я сделала вывод, что, лишившись в результате нашего наступления рокады, немцы либо были вынуждены разрешить своим частям передвигаться через лес, либо особая зона в лесу занимает лишь какой-то определенный и ограниченный его участок.
— Логично, — согласился Супрун. — А как вы сопоставите этот вывод с показаниями танкиста? Вы знакомы с ними?
— Знакома. Они не противоречат моему выводу, — с уверенностью ответила Мороз. — Он намеревался проехать на станцию южнее озера. И был предупрежден регулировщиком на развилке. Развилка вот она, в лесу. Значит, особая зона находится еще южнее развилки. Поэтому танкиста повернули левее, в объезд ее, на Глинково.
— А не выдумал он все это? — спросил Супрун.
— Не думаю…
— Почему?
— Если бы его пропустили через зону, зачем бы тогда ему было ехать через Глинково? И много дальше, и опасней. Ведь именно там он и напоролся на нашу засаду. А сдался он отнюдь не добровольно.
Супрун встал из-за стола и, стараясь никому не мешать, прошелся вдоль комнаты. Выводы его были обрывочны и не выстраивались на пути к решению. Но одно уже показалось ему целесообразным: надо точно установить границы особой зоны. Супрун подошел к Спирину.
— Попытайтесь, Виктор Михайлович, вместе с капитаном Мороз очертить особую зону в «Глухом», — сказал он. — Хотя бы примерно. Получим дополнительные данные, очертим точнее. Это очень важно. И непростительно, что мы не сделали этого до сих пор.
Перед рассветом Супрун отпустил подчиненных. Впрочем, разошлись они недалеко. Жил весь разведотдел тут же во флигеле. Койки офицеров стояли на чердаке, под лестницей, в бывшей кухне и светелке. В светелке располагалась капитан Мороз. Непременно по соседству с ней, в данном случае в коридоре, капитан Спирин. Виктор Михайлович питал к Надежде самые нежные чувства. Неоднократно просил у нее руки. Но Надежда Павловна и слышать ни о чем не хотела до окончания войны. О подлинных между ними отношениях не знал никто. Хотя вездесущий шофер Супруна сержант Гавриков божился, что дважды самолично видел, как капитан Мороз пришивала подворотничок к гимнастерке капитана Спирина.
Глава 2
Супруну казалось, что он даже не успел уснуть, когда неожиданно почувствовал чье-то легкое, но в то же время настойчивое прикосновение к своему плечу. Он тотчас же открыл глаза. Его будил дежурный по отделу старший лейтенант Сосновский. Было уже светло. На террасе, где он спал, тоненько позвякивали стекла и дрожал пол. Это он чувствовал даже лежа на койке.
— Что случилось? — спросил он.
— Донесение от майора Зорина, — доложил Сосновский.
— А что это значит?
— Танки, — объяснил Сосновский. — Свернули с дороги в лес и устраиваются на дневку.
— Так что же Зорин докладывает?
— Его разведчики только что вернулись из поиска. В районе Марино на их засаду наткнулась группа фельд-полиции: шесть человек на двух подводах. Четырех в схватке пришлось ликвидировать. Старшего группы — капитана и обер-лейтенанта — переводчицу захватили и привели в расположение полка. Майор спрашивает, что с ними делать. Направить к нам или прямо во фронт?