Дуллин!
Я повернул голову.
Ну?
Он стоял все в той же позе. Чем-то напоминал он мне сбесившегося койота: и глаза желтоватые, и слишком уж рот разевал, выплевывая слова, и его большие кривые зубы блестели на солнце. Думается, его бешеное желание грубить шло от одного: он теперь поступал, как хотелось ему всегда, нагло, безбоязненно, подло, и только потому, что выхватывал револьвер быстрее всех. Это прямо-таки сочилось из него, как яд.
Дуллин, сказал он. Часа в три я буду в юроде. Передай от меня Бену Рэндольфу, что он сукин сын. Скажи ему, что он хоть и шериф, а башка его навозом набита. Скажи ему, пусть на глаза мне не попадается, когда я буду в городе, лучше пусть убирается, совсем убирается отсюда. Передашь?
Передам, Бак.
Зови меня мистер Тэррэнт, ты, ирландский ублюдок.
Хорошо мистер Тэррэнт, сказал я и, спустившись со склона, направился к дороге, идущей вдоль Ручья. Проехав с сотню ярдов, я обернулся: Бак снова тренировалсясогнулся, как по волшебству, револьвер очутился в его руке, выстрелил
Я ехал в город, чтобы сказать Бену Рэндольфу, что он должен либо уехать, либо умереть.
Бен был долговязым, тощим техасцем. Он приехал в город с севера лет десять назад, прижился в аризонском климате да так и остался. Он был хорошим шерифомдостаточно твердым, чтобы держать в руках большинство, и достаточно мягким, чтобы управляться с остальными. За годы службы он стал еще более живым и проворным, чем раньше.
Когда я рассказал ему о Баке, он сгорбился в своем кресле и начал раскуривать трубку: зажег спичку, и она горела, пока не обожгла пальцы, табака огонь и не коснулся.
Это точно, Джо? спросил он.
Бен, я видел это четыре раза. Поначалу я глазам своим не верил. Да, скажу я вам, он делает это быстро. Быстрее, чем вы, или Хиккок, или я, или кто еще. Дьявол его знает, откуда это у него.
Но, сказал Бен Рэндольф, зажигая другую спичку, не может это у него так получаться. Его голос звучал почти умоляюще:Такая сноровка вырабатывается медленно, очень медленно. Вы же знаете. Как он мог этому выучиться за несколько дней? Он сделал паузу, попыхивая трубкой. Вы уверены, Джо? спросил он снова из-за клубов дыма.
Да.
И он хочет иметь дело со мной?
Так он сказал.
Бен Рэндольф вздохнул.
Он несчастный малый, Джо, просто несчастный. Если бы не умер отец, я думаю, он не был бы таким. Мать не в состоянии направить его по верному пути.
Вы ведь отбирали у него револьвер раза два, а, Бен?
Угу. И из города его выгонял, когда он становился слишком уж опасен. Говорил ему, чтоб немедленно убирался домой и помогал матери.
Думаю, потому он и вызывает вас.
Да. И еще потому, что я шериф. Я лучше всех управляюсь с револьвером в округе, и он не хочет начинать с конца, это не по нему. Сразу хочет стать первым.
Он это может, Бен.
Шериф снова вздохнул.
Понимаю. Если то, что вы сказали, правда, мне и в самом деле плохо придется. И все же я должен идти к нему. Вы же знаете, я не могу оставить город.
Я поглядел на его руку, что лежала на коленях, пальцы дрожали. Он сжал пальцы в кулаки кулак дрожал.
Вам надо бы уехать, Бен, сказал я.
Да, конечно, мрачно ответил он. Но я не могу. Что будет с этим городом, если я сбегу? Разве кто-нибудь еще может держать его в руках? Heт, черт побери. И вы это знаете.
Таких сумасшедших опасных негодяев, как он, надо бы убивать. Я помялся. И может, выстрелить ему в спину, если уж нельзя подстрелить спереди?
Верно, сказал Бен Рэндольф. Рано или поздно это произойдет. Но что случится за эго время? Сколько людей будет убито? Это и есть моя работа, Джо, люди, которые могут погибнуть Я должен встать между Баком и ими, понимаете?
Я встал.
Да, Бен, понимаю, но хочу, чтобы вы не делали этого.
Он выпустил клуб дыма.
У вас есть какие-нибудь соображения насчет того, что он «думает» о револьвере в руке?
Прямо ума не приложу. Может, он совсем рехнулся?
Еще один клуб дыма.
Вы считаете, что я покойник, Джо, а?
Похоже, что так.
В четыре пополудни Бак въехал в город с таким видом, словно был его полным хозяином. Он сидел в своем потрепанном старом седле, как раджа на слоне: правая рука низко на бедре и чуть отставлена. В своей обвисшей шляпе, лихо надетой набекрень, с вытаращенными глазами, он при своей костлявой фигуре выглядел как огородное пугало, пытающееся походить на человека, на сильного человека. Но ведь он и в самом деле был сильным человеком. Все в городе знали об этом от меня.
Никто не произнес ни слова, пока он ехал по улице до коновязи перед салуном. Да и разговаривать-то особенно было некому. Почти все попрятались по домам, можно было заметить лишь легкое движение за окнами да колыхание занавесок.
Только несколько человек сидели в креслах на верандах. Кое-кто стоял, прислонившись к стене. Они быстро глянули на Бака и тут же отвернулись.
Я находился неподалеку, когда Бак привязывал лошадь. Он с важным видом направился к салуну: правая рука на поясе, глаза горят адским пламенем.
Ты передал ему? спросил он.
Я кивнул.
Он придет к тебе, как ты сказал.
Бак коротко рассмеялся.
Не нравится мне этот долговязый ублюдок. Я подожду. Сдается мне, я в два счета покончу с ним.
Он глядел на меня, а лицо его приняло выражение, какое он считал подобающим его грубому, ворчливому тону. Чудно, но почему-то можно было с уверенностью сказать, что внутри он не такой. Не было в нем настоящей твердости и силы. Вся его грубость, вся жестокость умещалась в кобуре, ну а остальное в нем подлаживалось к этому.
Вот что, сказал он. Что-то не нравишься ты мне, ирлашка. Может, мне и тебя придется прикончить. Что мне стоит, а?
Так вот, единственно, почему я стою сейчас живой у дверей своего дома, это то, что я сообразил: раз уж Бак имел шанс пристрелить меня, да не сделал этого, я должен спастись, должени все тут. И еще я подумал: вдруг, когда придет время выложить козыри, я смогу что-нибудь сделать для Бена Рэндольфа, если только сам господь бог мне поможет!
Ничего я так не желал тогда, как находиться в комнате у окошка и смотреть, как Бак Тэррэнт собирается прикончить кого-то другого.
Нет, не сделаю я этого, говорит Бак, мерзко ухмыляясь. Ты сходил и сказал шерифу, как я велел тебе, проклятому ирлашке, овечьему пастуху с заячьей душонкой. Сказал ведь?
Я кивнул, а у меня прямо челюсти свело от злости, да так, что кожа на лице чуть не лопнула.
Он ждал, что я пойду впереди него. И когда увидел, что я не двигаюсь, расхохотался и пнул ногой дверь салуна.
Входи, ирлашка, бросил он через плечо. Я поставлю тебе самую лучшую выпивку.
Я вошел вслед за ним, и он, тяжело ступая, направился прямо к стойке, взглянул старому Меннеру в глаза и сказал:
Дай-ка мне бутылку самой лучшей отравы, что есть в твоем заведении.
Меннер глядел на сопляка, которого вышвыривал отсюда раз двадцать, и лицо его стало прямо белым. Он повернулся, взял с полки бутылку и поставил на стойку.
Два стакана, сказал Бак Тэррэнт. Меннер осторожно поставил два стакана.
Чистых.
Меннер отполировал два других стакана полотенцем, поставил их на стопку.
Ты ведь не возьмешь денег за выпивку, а, Меннер? спросил Бак.
Нет, сэр.
И впрямь, что бы ты с ними делал? Отнес бы домой и потратил на эту толстую телку, свою жену, да на свое отродье, этих двух недоумков. А?
Меннер кивнул.
Черт побери! Они не стоят такого беспокойства, верно?
Нет, сэр.
Бак заржал, взял стаканы, протянув один мне. Он оглядел салун и увидел, что там почти пусто: Меннер за стойкой, в конце зала пьяница, уснувший за столом, уронив голову на руки, да маленький человечек в шикарном городском костюме, сидевший со стаканом в руке у окна и глазевший на улицу.
Где все? спросил Бак у Меннера.
Да ведь, сэр, похоже, они дома. Почти все по домам сидят, сказал Меннер. Жаркий сегодня денек. Вот и все и
Бьюсь об заклад, он будет еще жарчей, резко бросил Бак.
Да, сэр.
Сдается мне, им это будет не по нутру, если день будет жарчей. А?
Да, сэр.
Ну а я все же собираюсь его подогреть, слышишь ты, старый ублюдок, да так, что все это почувствуют.