Тем прекраснее, что и у тебя, opera mia, нашлись поклонники. И явили силу и глубину своих чувств наиубедительнейшим образом. Многие, многие люди, знакомые и незнакомые, снабжали меня необходимыми денежными средствами, чтобы я только продолжал писать. Не забыты были и похвалы, эта драгоценная канифоль для смычка дарования. Тобой, моя книга, восторгались; в честь тебя мои друзья устраивали торжественные обедыне единожды! и дарили подарки, вкусные и полезные. Есть, значит, на свете рыцари духа, пришедшие, чтобы влить в меня новые силы. Низкий вам поклон. И вот сейчас я совершенно не ёрничаю: низкий вам поклон, дорогие мои.
Что касается невнимания света, то и с этим я, чесгря, погорячился. Ибо о тебе, моя книжечка, сказали доброе слово люди, коих я ставлю гораздо выше, чем литераторшу Погодину-Кузьмину и бездельника с жабой. Философ Галковский и писатель Еськов благословили тебя, моя книга; у какого современного сочинения были такие восприемники? Что до влиятельных анонимусов, то они не только называли книгу адским трешем, но рекомендовали в неё заглянуть, хотя бы ради лулзов. И наконец: все электронные пиратские библиотеки, сколько их ни есть, растащили моё творенье по своим закромам. Что это, как ни t'moignage de respect?
Так мне ли ходить надутым, обиженным? Нет! Это будет нехорошо даже стилистически.
И тогда я решил: пусть загубленного второго томане вернуть уже, пусть! Но я напишу вторую книгу, и она будет прекрасней цветущей джоконды, загадочнее улыбки актинии, смутительнее шишки алжирского бея и цветастее цветов побежалости. Ну или уж, во всяком случае, что-то в ней такое явится, чего ради будут её читать, перечитывать, чтить. И удостоится своего законного места в вечности, среди нетленок.
Так дерзай же, о дивная книга моя! Яви себя элитариям, явись и ширнармассам! Не страшись ничего: всё, что тебя не убивает, делает тебя шикарнее. Ибо ты идёшь ко всенародному признаниюкак водится, поверх голов очкастых кобр, мартышек мелких, завистливых болотных псов и хрипло лающих доберман-фричей. Каковым всем, по старинному писательскому обычаю, посулю я то, что творцы искусства всегда сулили несмысленной черниpedicabo vos et irrumabo, cinaedi! Ибо, воистину, вы это заслужили, причём ещё с позапрошлого тысячелетия.
Остальным жечитателям и сотоварищам моим, любителям охуительных историйскажу: прошло время охуительных историй! Настало время историй охуенных!
Отрясём же прах от ног и ушей своих и проникнемся! Нно, залётные! Вперёд!
Михаил Харитонов,
homme de lettres tr's renomm'
Действие первое. Крокозитроп, или Буратина открывает глаза
Розавсего лишь цветок; образом совершенной Красоты она становится лишь в воображении созерцающего её Поэта, который как бы заново рождает в своём Сердце её Красоту и даёт ей новое, подлинное Имя.
Доводы, эффективные в любой ситуации: напористость, уверенный тон и официально выглядящие документы.
4 декабря 312 года о. Х. С утреца.
Директория, павильон «Прибрежный».
Current mood: narrative/словоохотливое
Сurrent music: ПрокофьевПетя и волк
Вдруг случилась примечательность, какой не припоминали старожилы. Выпал снег. Без шестнадцати девять на западном побережье Аппенинского полуострова выпал снег.
Он был робок, рыхл, этот снег. Он как бы сознавал, что ему здесь не место и не рады: он лишь только гость случайный в этих благословенных краях. Торжественно и тихо алел он под перстами пурпурными Эос. Но не таялибо его было много, очень много. Огромными хлопьями он падал и падал из холодного сердца небес, и налипал, и укутывал. Обыватели слепо таращились, созерцая оплывший белый мир, от которого тянуло влажным холодком.
Побелели виноградники. В лунный цвет окрасились долины. И поля, и горыснег тихонько всё прибрал. Он крыл карнизы, мохнатил ветви пиний, оседал на зябнущих плечах белых статуй в сумраке аллей. Снег пытался приобнять и живые, дрожащие плечики поэта Пьеро, сидящего на валуне и пырящегося невидящим взором в морские серые волны.
Но поэт не замечал этих нежнейших приставаний. Он шлёпал холодными губами, гоняя туда-сюда строчки никак не дающегося стихотворения:
Ты гламурно танцеловалась вечером у прибоя Мы гламурно танцеловались вечером у прибоя Вроде что-то вырисовывается. У прибоя, у пробоя, у проё Что-то такое Нет, ничего такого. Нет, всё-таки что-то такое. И чего-то такое скрёблось о мою душу скребалось о сушу нет, пошленько. С другого конца попробуем. Как Мальвина любила утром нет, темы утра тут нет. Как любила Мальвина моя ночами а вот это неплохо допустим, отчаянье или молчанье аллитерация вроде бы намечается Нет, хуйня какая-то. Всё не то
Шпикачку будешь? крикнул поэту Напсибыпытретень.
Пьеро не удостоил его ответомтолько дёрнул плечиком, сбрасывая приставучий снег.
Не будет, уверенно сказал Арлекин, насаживая на веточку аппетитную колбаску. У него душа.
Чего у него? не понял Напси, осторожно придвигаясь поближе к углям.
Душа, повторил Арлекин. Он ей это самое. Страждет. Говорю же, укушенный.
Лечится это как-то? поинтересовался Напси на всякий случай.
Не-э-э-э-а, Арлекин зевнул во всю глотку.
И хуй бы с ним, философски заключил пёсик, принюхиваясь левым глазиком к шпикачке. Сардельку не передержи.
Это ты сырое любишь. А ягорячее. Чтоб соком брызгало. Прозрачненьким, объяснил Арле, проворачивая прутик над углями.
Соком брызнуть? заинтересовался Напси. У меня есть немножко. Сосни мою колбаску, а? Она горячая
Кукан тебе в очелло, скобейда помойная, пробурчал Арлекин, ища перечницу.
Среди углей что-то треснуло, горящая щепка перелетела через Напси и злобно зашипела, уткнувшись в снег.
Яюшки! Уааааааа! раздалось из деревянного балагана напротив.
Это он чего? не понял Напси.
Хуевато ему, авторитетно объяснил Арлекин. А может даже хуёво.
Извините, попросила Алиса, зябко кутающаяся в брезентуху, вы не могли бы без мата? Очень неприятно, правда.
А мы разве с матом? удивился Напсибыпытретень. Матэто сознательно наносимое оскорбление, он напустил на себя умный вид. Наш метод употребления данных выражений совершенно инак. Мы используем эти термины для нанесения точных характеристик явлениям жизни. То есть не нанесения, а причинения. Ну как же ж это бля сказать-то, ёпа
Арлекин вытянул ногу и несильно пнул говорливого пёсика по ляжке.
Заебал, филолог.
Лиса поймала себя на мысли, что Арле прав не только содержательно, но и по форме: эти простые слова точно соответствовали тому, что чувствовала она сама. Напси именно заебал- и не только конкретными выходками, а самоей своей сущностью. Точнее, сучностью: несмотря на происхождение, Напсибыпытретень в некоторых отношениях был типичнейшим сукиным сыном. Особенно выбешивало Алису то, что в её присутствии пёсик всё время похабничал: то как бы случайно высовывал кончик писюна, то принимался вылизывать яички, то заводил разговорчик про минетики-поебушечки. Лиса, и без того страдающая от постоянного возбуждения, переносила такие выходки с трудом. На все просьбы, угрозы и обещания пожаловаться Карабасу Напси отговаривался тем, что лису не заметил из-за прискорбной своей слепоты. Мордка у него при этом делалась, однако ж, глумливая.
При всём при том Алису не оставляло ощущение, что она знакома с Напси лет сто, не меньше. Хотя на самом деле Баз и Алиса явились под светлы очи Карабасовы всего лишь позапозавчера.
Прибыли в сумерках. Кот особо не сентиментальничал: скупо, по-мужски, обнялся с Пьеро, поздоровкался с Арлекином, представил Алису коллективуи тотчас же отправился к Карабасу на доклад. Лисе пришлось ждать его четыре часа, и за эти четыре часа она совершенно извелась. Пьеро, видя её страдания, галантно предложил снять стресс перепихоном, а когда она объяснила всю трагическую невозможность этогопосочувствовал и угостил граппой. Лиса раньше не пила крепкого. Так что после первого глотка её пробило на слезу. Однако второй глоток пошёл легче, в груди разлилось приятное тепло, а нервянка немного отпустила. И когда Карабас, наконец, позвал её к себе на разговор, она уже глупо хихикала.