Онамоя соперница, шепнула сестра, ее губы почти коснулись моего уха. Откуда в непосредственном детском лепете вдруг может взяться столько взрослой злобы и ненависти.
Что? не понял я. Соперница? Почему?
Как искушенная светская дама может быть соперницей ребенка. Наверное, Даниэлла выдумывает. Моя маленькая сестренка какое-то время задумчиво молчала, а потом шепнула так, как может сказать только взрослая женщина.
Мы с ней любим одного и того же мужчину, голос Даниэллы также утратил детскую беспечность. Он казался уставшим и озлобленным. Я обернулся к сестре, хотел спросить ее о чем-то, но заметил только оборки ночной сорочки, мелькнувшие на лестничном пролете.
Отец вышел из кабинета бледным и, как будто, постаревшим в один миг. Впал бы он в гнев, узнав, что мы следили за ним той ночью?
Я взбил и повыше поднял подушку, чтобы не задевать затылком деревянный подголовник кровати. Меня уже мучило другое воспоминание. День моего отъезда. Я собираю книги, которые понадобятся мне в университете. Даниэлла бесшумно выросла за моей спиной. Даже в дневном свете она показалась мне бледным призраком. Необыкновенно хорошенькая и стройная, в муслиновом платье с завышенной талией и длинными локонами, перетянутыми лентой на затылке. Всего лишь на миг мне показалось, что из-под бархотки на ее шее тянется точно такая же царапинка, как те, что я заметил у отца.
Очень ухоженная и порой капризная сельская барышня, мне она казалась самой лучшей. Пусть ее ни разу не вывозили в свет и не отдавали на воспитание в монастырскую школу, но те книги, которые она прочла, с лихвой превосходили любое самое лучшее образование. Позже, в университете, я убедился, что ни один из моих преподавателей не знает и половины того, что могла рассказать мне Даниэлла, девятнадцатилетняя девушка, увлеченная чтением настолько, что могла бы потягаться знаниями с лучшими профессорами.
У меня есть тайный друг, заявила мне однажды Даниэлла, и я засмеялся, решив, что она выдумала себе призрачного спутника. У нее было всего два пристрастия: наряды и книги. Удивительно ли, что про себя я назвал ее обладательницей чрезмерно богатой фантазии.
Она часто намекала на присутствие кого-то незримого возле нас, если бы только тогда я нашел в себе мужество ей поверить.
Когда слуги уже паковали саквояж, было уже поздно вызываться на роль защитника сестры, к тому же, долгое время я отказывался поверить в то, что ей необходима помощь. Каждая черта в ней была такой изысканной и кокетливой: нежный бантик губ, лукавые искорки в голубых глазах, непокорный локон, выбившийся из-под сердоликового ободка. Ее кожа, конечно, была очень бледна, но разве барышни, повсюду носившие с собой кружевные зонтики от солнца, не стремятся избежать загара и румянца.
Ты уедешь, но кто-то другой все еще будет являться ко мне, с какой-то обреченностью произнесла Даниэлла. Она говорила так тихо, будто боялась, что кто-то третий, невидимый, внимает всем нашим словам, и ей приходится осторожно выбирать выражения, говорить только намеками.
Кто, Даниэлла? беспечно спросил я, уже зная, что она начнет говорить о каком-то идеальном друге, которого сама же себе и выдумала. Здесь, в поместьи, нам было слишком одиноко, чтобы не зачахнуть, красавица должна была кокетничать, хотя бы с вымышленным кавалером.
Я его не придумала, Даниэлла, как будто, угадала мои мысли. Я обернулся к ней с удивлением и непониманием, неужели она может читать, о чем я думаю, как по написанной книге. В этот миг фарфоровая амфора слетела с консоли и разбилась на сотни мелких осколков на ковре.
Наверное, кошка, подумал я, какое-нибудь ловкое домашнее животное, лазавшее по гостиной, такой тяжелый предмет не мог сдвинуться с места сам по себе и даже с помощью сильного ветра. «Здесь нет кошек», как будто услышал я тихий ответ Даниэллы, но сестра молчала.
Не уезжай! вдруг попросила Даниэлла и с неожиданной силой вцепилась мне в запястье. Не уезжай, иначе я останусь с ним наедине. Ты ведь тоже наследник отца, ты имеешь право разделить мою участь.
О чем ты говоришь, я, правда, не мог ее понять.
Даниэлла опасливо обернулась на опустевшую консоль и поближе придвинулась ко мне.
Я заперла ставни на окне. Ты помнишь, я заставила слесаря установить замок, но это не помогло. Он все равно явился ко мне. Вначале я не боялась его. Он был так добр и предупредителен, и так ослепительно красив. Он помог мне найти мамино ожерелье, то самое из изумрудов, которое она потеряла перед своей смертью.
Фамильную драгоценность? Ты нашла ее и не отдала отцу? я был изумлен. Раньше она никогда мне об этом не говорила.
Он нашел ее для меня, а не для отца, загадочно улыбнулась Даниэлла. Он был так внимателен вначале, а теперь он обвиняет меня в том, что она не договорила, словно испугалась чего-то. Наверное, так происходит со всяким, кто рискнет призвать злого духа. Вначале он нежно заботится о вызвавшем его, оказывает услуги, а затем порабощает того, кто осмелился однажды пригласить его к себе.
Я читал об оккультизме и других запретных искусствах. Даниэлла, наверняка, также пролистывала эту книгу.
Какое отношение все это имеет к тебе? осмелился спросить я, и сам же счел себя за это дураком. Даниэлла тут же обиделась и прошептала что-то типа того «ты говорил, что он мне не поверит».
Кто-то приходит ночью к твоему окну? уже более мягко спросил я. Какой-нибудь парень из деревни?
Она звонко рассмеялась. На миг румянец вернулся на ее щеки, глаза зажглись озорным блеском.
К воротам приходят раз в неделю только молочница и коробейник. Ты же не думаешь, что я говорю о них?
Нет, конечно, я не хотел показаться ей дураком, но, должно быть, именно таковым и являлся. Ты пытаешься объяснить мне, что вызвала кого-то. Как это тебе удалось?
Она посмотрела на меня с искрой внимания и благодарности, и я на миг утонул в ее глазах, потерялся, как теряется всякий ум перед разгадкой непостижимой тайны.
Я всего лишь прочла его имя. Ты спросишь, откуда я могла узнать. Кто-то написал это слово пальцем на пыльном подоконнике. Всего пять букв, начерченные на пыли витиеватым старинным почерком. Стоит только однажды произнести его имя вслух перед распахнутым окном, и он явится к тебе А потом еще встреча в том трактире, за деревенской пекарней, Даниэлла поднесла узкую ладонь ко лбу, будто лихорадочно пыталась что-то припомнить.
Ты что-то путаешь. Там нет никакого трактира, возразил я. Мне хорошо знакома та местность.
Но я же видела, так может воскликнуть только обманутый ребенок. Продолжить наш разговор мы не смогли из-за вернувшихся за багажом слуг.
Я хотел поговорить с ней вечером, подошел к ее спальне, уже коснулся ручки двери и вдруг услышал, как Даниэлла разговаривает с кем-то. Первой моей мыслью было, что какой-то ухажер взбирается к ней через окно по колючему плетню роз, какой-нибудь безрассудный, безнадежно влюбленный мальчишка, которому не страшно пораниться об острые шипы, лишь бы только спеть серенаду для Даниэллы.
Я не могу полюбить ее, не могу, причитала Даниэлла. Не могу полюбить их всех, эту твою проклятую армию! Они очаровательны, но ведут себя, как звери. Они так жестоки
А может она разговаривает сама с собой, я хотел постучаться, но вдруг услышал, как чей-то глубокий проникновенный голос ответил.
Я тоже жесток!
Обычная фраза, простые понятные слова, но сам голос состоит из непостижимых, несуществующих нот и оттенков. Ни бас, ни фальцет, ближе всего к тенору, но какая музыкальность, какие волшебные ласкающие слух созвучия. Всего три слова, и не имело значения, что они означали что-то страшное и несправедливое, я словно услышал всю гармонию небесной музыки и почувствовал, что меня осчастливили.
Я приложил ухо к двери Даниэллы, прочные гладко отшлифованные филенки не могли отделить меня, от некого тайного волшебства, обитавшего по другую сторону двери. Слишком слабая перегородка, мне казалось, что, прильнув, как можно теснее к ней, я почти ощущу чудесные объятия обладателя успокаивающего, волшебного голоса. Он больше не говорил, я хотел войти, но не решался. Я все еще слышал какие-то звуки, целую какофонию, перекрывшую голос, который что-то тихо отвечал, шептал, напевал и убаюкивал. И я не спал, я на самом деле слышал неземное, божественное звучание и шелест шелест крыльев.