Поскольку основной инстинкт, как ясно всем, кто не одурманен наркотиком фрейдизма, есть не потребность излить семя, но самосохранениеборьба со страхом оказалась уже не фиктивной и продолжалась дольше. Танауги никогда не был бретером, адреналинщиком, он не испытывал судьбы без нужды, не будил в окружающих людях зверей, не рисковал. Но если не удавалось избежать опасности и она подходила достаточно близко и ласково брала за подбородокприучил себя не паниковать и не дергаться. Просто смотрел ей в глазабез вызова, но скучно и сухои ждал, когда она угомонится и отстанет.
Конечно, Вопящаяна первых порах, пока была сильна и активнаметалась и выла, подстегиваемая животным ужасом, но он научился загонять ее вглубь, пинками и толчками, подальше от лицевых мускулов и зрачков. Смотреть сквозь зрачки на мир в такие минуты позволял лишь Парящей, и та отмечала со свойственной ей холодной иронией, как забавно-тупы лица его обидчиков, как настороженно-безлюдно вокруг, как бухает тяжелое сердце и подергиваются жилки под коленями. Не парализованный паникой мозг работал четко и чисто и, как правило, указывал выход из любой, самой безнадежной с виду ситуации.
Два-три раза в жизни его избивалиночная мразь, пьяные подростки, но не сильно: так как жертва не убегала и не сопротивлялась, нападающим становилось скучно и как-то неловко, их азарт угасал.
Третьей и последней победой была победа над жалостью. Это было поистине великое достижение, так как в детстве у Танауги сжималось сердце и слезы проступали из глаз от малейшего пустяка: при виде зяблого бездомного котенка на улице, в конце фильма с эффектной гибелью главной героини, или когда заболевала мать и лежала с шелестящим голосом, тихая, и в комнате стоял острый запах аптеки. Парящей приходилось изыскивать самые убийственные, самые замораживающие сентенции, в то время как Вопящая корчилась в пароксизмах сострадания. Ирония, юмор, цинизм, абсурдистский прищурвсё шло в дело.
Мать родила Танауги без мужа, он был единственным залюбленным мальчиком: ласковым, заботливым, приставучим. Она нарадоваться на него не могла, а перемены в характере объясняла поначалу пресловутым переходным возрастом.
Трудясь, борясь, насмехаясь и сокрушая с завидной методичностью и постоянством, Танауги за несколько терпеливых лет исцелил свою ахиллесову пяту. Превратил нежную плоть пяты в бесчувственную и жесткую, как копыто. Хорошей проверкой оказалась смерть матери, случившаяся в его двадцать шесть. Он почти ничего не почувствовал, когда позвонили из больницы, где ее глодал рак печени. Точнее, почувствовал слабое облегчение: не нужно больше играть роль заботливого опечаленного сына, не нужно просиживать часами в набитой умирающими палате, моделируя голосом надежду и теплоту. Да и времени высвободилось много, не говоря уже о доставшейся ему одному квартире. (Мать, как ему показалась, всерьез обеспокоилась произошедшими в нем переменамипоскольку переходный возраст давно прошел, и несколько раз пыталась поговорить по душам. А потом замолчала, и молчала оставшиеся до конца два месяца. Разумеется, ее материнская боль тронула его не больше, чем ее кончина.)
Справившись с последним врагом, с жалостью, он мог со спокойной совестью признать, что достиг того, к чему стремился.
Убивая в себе страх, печаль и ярость, Танауги тем самым уничтожал и противоположные чувствавосторг, изумление, восхищение, беспричинный смех. Поначалу он не замечал этого, а, заметив, не расстроился и не удивился. Всё закономерно: двигался он не к обретению радости, а к истреблению горя, и этого достиг, на все сто процентов.
Если большому дереву планомерно обрубать все ветви, оно неминуемо погибнет. Танауги уменьшал себя не менее безжалостно, но при этом не только выжил, но и собирался жить очень долго, намного дольше обыкновенных людей.
Он перепробовал несколько профессий, пока не остановился на самой, на его взгляд, бесстрастно-приятной: стал ювелиром. Эта работа была идеальна во всех смыслах: для души, для кошелька, для укрепления внутренней крепости. Камни красивые и в какой-то мере живые, возиться с ними интересно и доставляет удовольствие, но спокойное, эстетическоепоскольку с жадностью и зачатками страсти к приобретению давно покончено. Если же вдруг особенно искусная вещьперстень, брошь, кольевызывала чувства близкие к восхищению и намек на желание оставить это чудо у себя, он продавал ее как можно скорее, почти не торгуясь.
Попутно Танауги приобрел массу побочных умений: научился показывать фокусы, шить, готовить, отлично чинил обувь. Он заметил с удовлетворением, что, лишенный груза страстей и страхов, разум впитывает любую информацию четко и быстро, без помех. Пальцы, казалось бы, толстые и неловкие, с великой охотой подчинялись бесстрастному господину-рассудку, справляясь с самой хрупкой и кропотливой работой. Новые занятия и хобби вносили в существование Танауги необходимый, несмотря ни на что, элемент разнообразия.
То, что он попал в лагерь, было чистейшей случайностью. Зловредством небес, досадным и абсурдным. Разумеется, Танауги не мог позволить себе не только кровавого преступления, но даже мысли о нем, даже тени мысли. Не существовало такой цели в мире, ради которой он рискнул бы сотрясти свою крепость, процарапать защитную оболочку. (Самая заветная цель уже была достигнутаоставалось лишь оберегать и хранить свое достижение. Всё остальное в сравнении с этим отступало на задний план.)
Злые звезды сплели ловушку, в которую он попался, шлепнулся, словно гусеница в паутину. Случайно Танауги оказался свидетелем жестокого преступления. Случайно же набралось достаточно улик, доказывающих его вину. Отстаивать свою невиновность в суде, изобличая настоящих убийц? Но ему пригрозили, недвусмысленно и лаконично, что, расскажи он правду, живым ему не бывать. Скрываться от кровавых отморозков, бежать, сменив место жительства, имя, внешность (прибегнув к помощи пластического хирурга)?.. Но бегство и покой несовместимы. Тщательно обдумав и взвесив, попробовав на вкус каждый из возможных вариантов, Танауги выбрал бессрочную ссылку на остров.
К чести его надо сказать, что все пережитые потрясения: страшная картина убийства, следствие, неправедный суд, угрозыпочти не поколебали основ внутренней крепости. Точнее, полученные им душевные разрушения оказались столь незначительны, что последствия их удалось залатать очень быстро. Больше, чем суд и угрозы, Танауги смутило лишенное логики коварство небес. Скажите на милость, чем он, существо предельно тихое и миролюбивое, заслужил такое? Он чуть не поддался праведной волне возмущения, чуть не позволил Вопящей (еле живой к тому времени), воспрянуть и возопить, подобно бедолаге Иову, задрав к небесам голову, но вовремя одумался, усмехнулся жалким потугам судьбы вывести его из себя, сбить с толку.
Конечно же, она просто проверяла на прочность его внутреннюю крепость, злодейка-судьба. Иобломала зубы. Крепость его не сокрушит ничто.
В лагере к Танауги отнеслись неожиданно уважительно. На фоне общей нервозности, злобы и тоски его невозмутимость и благодушие притягивали и даже грели. Пришлись кстати многочисленные умения: и фокусы, и кулинария, и починка обуви. Танауги был уверен, что среди нагромождения скальных выступов в центре острова отыщет со временем поделочные камни (не яшму, так змеевик, не малахит, так лабрадор) и займется любимым делом, заодно повышая благосостояние путем нехитрого бартера: пара запонокколка дров на зиму, ожерельерегулярная починка одежды.
Он ни к кому не навязывался в друзья, не стремился к популярности или доминированию над другими, у него не было привычки жаловаться на жизнь, но в то же время он мог часами выслушивать излияния тех, кому некому было больше довериться (вернее, умело дремал, делая вид, что слушает), и будущее, которое наступит после отлета начальства, казалось ему вполне устойчивым и надежным.
День был на переломе к вечеру.
Танауги сколотил временное жилье из жердей и брезента (на пару с Гатынем), на самой возвышенной точке побережья и любил сидеть у входа, бесстрастно наблюдая, как горстка бело-курчавых овец пощипывает траву на склоне холма, как безостановочно спешат к берегу длинные волны, как в стороне и под ним снуют люди. Их муравьиное мельтешение заменяло видео и телевизор. Созерцая суматошно-однообразную панораму лагерной жизни, Танауги думал каждый раз о самом приятном: о том, как переживет всех и останется один, и будет жить долго-долго, спокойно, размеренно и дождется, что волновой купол рассосется под воздействием лучей солнца и испарений океана, и прибудет партия новых ссыльных, и все безмерно поразятся, увидев его живымбезмятежное мыслящее ископаемоеи еще более поразятся, что он не рад нарушению своего одиночества, и окружат его благоговейным почтением, словно дикаристатую главного божка.