А ты выглядишь отвратительно, как всегда, огрызаюсь я. Зачем пожаловал? Я выхожу охотиться для Него, ты меня отвлекаешь.
Точно ли для Него? Стыд склоняет тыкву, и слышится мерзкое гнилое чавканье. Бедные детки предназначены для сердобольной, глупой
Заткнись. Говори, что тебе нужно, иначе я сломаю твою палку-хребет.
Стыд делает два ломаных шага вперёд, и я чувствую тошнотворный запах, исходящий от него.
Ты тоже это понимаешь?
Понимаю что?
Что мы с тобой становимся не нужны.
Я закатываю глаза.
Что ты имеешь в виду?
Пыльный ветер треплет изодранное покрывало на пугале, качаются стволы давно мёртвых деревьев, ещё торчащих кое-где по городу. У жилищ возятся сонные люди, и сегодня они особенно сильно напоминают мне не то насекомых, не то бродячих собак.
Сам посмотри. Не поверю, что ты ничего не заметил. Наверняка сам думаешь о том, что творится что-то странное.
Заметил, с неохотой признаю я. Ты что-то узнал?
Мы не нужны,повторяет Стыд таким тоном, будто говорит с беспросветным тупицей. Мы с тобой. И другие тоже. Люди стали как бы это сказатьОн чешет палкой тыквенную щеку, и на кожуре проступают влажные царапины. Они стали самостоятельными. Если это можно так назвать. Раньше ничего подобного не было, не надо так смотреть на меня! Они не испытывают больше ни стыда, ни страха, ни отвращения. Не злятся, не радуются, не завидуют. Просто ковыряются в отбросах, возятся у своих лачуг, хуже животных. Взгляни в их лица, ты ничего не увидишь. Они смотрят на меня так, будто япустой ящик или куча камней. Будто я что-то, к чему они привыкли. Тогда-то я и вспомнил про тебя, старый шельмец. Ты шевельнулся во мне.
Так может, они просто не могут тебя видеть? Может, твой облик для них неуловим?
Могут! В том-то и дело! Смотрят, но им всё равно!
Стыд бесится, ожерелье бьётся по впалой «груди», глаза ещё сильнее вылезают из отверстий. Я чувствую: он не кривляется и не обманывает. Он напуган и в самом деле чего-то не может понять.
Ладно. Я дёргаю плечами. Надо кое-что проверить. Пойдёшь со мной, только, молю, прими более благопристойный облик.
Ба-а! Мерзко тянет Стыд. Кто-то у нас испугался? Смотри, не сожри сам себя.
Не испугался. Ты знаешь. Просто смотреть на тебя отвратительно.
День того требует, шельмец. Ты, конечно, раньше думал, что это только твой день, всецело твой, но он всегда принадлежал только мёртвым, и никому больше.
Ничего я не думал. Не глупее тебя, тыквенная башка. Это ты, наверное, мертвецов встретил и подумал, что они отвернутся от тебя, как живые.
Ничего подобного! Они были живыми, но только живые сейчас такие, что иные мёртвые эмоциональнее.
Я взваливаю на плечи мешок с леденцами, пристраиваю его удобнее и, опустив голову, иду вперёд. Слышу стук палок о дорогу: Стыд идёт за мной.
Он почти не лукавил, когда сказал, что этот день когда-то был всецело моим. Ну, как моим люди сами назначили его моим. Они никогда не могли видеть своих мертвецов, а в то, что не видишь и не испытываешь, очень сложно верить. Чем дальше заходила человеческая цивилизация, чем больше безумных технологий внедрялось в жизнь, тем меньше люди чтили предков, но верили, что раз в год они заглядывают проведать их. Всё пряталось за ворохом нелепых костюмов, за украшением жилищ и тематическими вечеринками. В последние годы До они так и стали звать Канун Дня Всех СвятыхДнём Страха. Днём меня. От настоящего меня в тех празднествах почти ничего не былофарс, глупая напыщенность, одна мишура. Однако люди старались изо всех сил. В этот день хорошим тоном считалось напугать кого-то и напугаться самим, вот в ход и шли костюмы, грим, эксцентричные сборища и девиантное поведение. В последние годы До люди слишком заигрались. Дни Страха становились днями разврата, дикости и крови и по числу преступлений могли бы переплюнуть все другие дни года, вместе взятые.
Мы со Стыдом идём вдоль улицы, мимо почерневших домов, от некоторых из которых остались лишь первые этажи; мимо постамента обрушенного памятника, мимо церкви, от которой чудом сохранился лишь лицевой фасад когда-то здесь толпились туристы, мелькали вспышки фотокамер, а сейчас люди жмутся к камням, стараясь слиться с ними, смотрят на нас ничего не выражающими глазами. Стыд был прав: они как животные, даже не пугаются, не отворачиваются, никак не показывают, что им некомфортно и неприятно в нашем обществе.
В этой части города стоит особенно удушающий запах. Здесь похоже пахло в четырнадцатом веке: кровью, гнилью и нечистотами. Большинство мостов через реку давно рухнуло, поделив город на две почти изолированные части, а устоявшие мосты превратились в смрадные рынки, и речные воды обернулись зловонной бурой жижей, куда город сливает нечистоты и скидывает мусор.
Смотри сюда, шельмец! кричит Стыд и ковыляет к трём детям, возящимся в куче пепла и камней.
Я ставлю мешок на землю. Плечо начало нытьещё один из уймы минусов существования в таком теле. Может, давно пора взять пару палок и тыкву вместо башки? Зачем-то в этот раз я залил гораздо больше леденцов, чем требовалось. Мог бы обойтись двумя-тремя, но впал в какой-то творческий экстаз и наплавил штук двести. Наверное, думал, что так будет лучше для Неё Я почти ощущаю, как по спине бегут мурашки тоски. В мыслях проносятся лица всех детей, которых я отвёл к Разлому, заплаканные, обречённые, но уверенные в своём решении.
Стыд выбивает палкой-ногой камень из рук чумазой девочки; она тянется за игрушкой, но Стыд пинает её так, чтобы она упала на четвереньки, и задирает подол изношенной рубашонки, поднимая до самых плеч. Я морщу нос, но реакция девочки и её друзей ещё хуже выходки Стыда. Они не делают ничего. Девочка не спешит прятать оголившееся тощее тело, а двое мальчишек не смеются, только осоловело моргают рыбьими глазами. Даже облик Стыда их не впечатляет, они тут же возвращаются к своим камням и продолжают тупо стучать ими о землю, напоминая пещерных людей.
Может, они умственно отсталые? предполагаю я. Или навидались такого, что ни голые зады, ни тыква с выдранными глазами их не заботят. Давай найдём других.
Я начинаю не на шутку злиться. Вечереет, скоро откроется Разлом, и Он будет ждать меня с покорным детским выводком, а я ещё не приметил ни одной жертвы, и мешок мой не полегчал ни на единый грамм.
Будут тебе другие, неверящий, клацает пустой башкой Стыд и скачет дальше. Включай свои вибрации! кричит тыква, не оборачиваясь. Хватит притворяться человеком, задай перца и сам поймёшь, что людишки стали кусками камней!
Я не могу просто так внушить людям себя, ворчу я. Ты знаешь. Это ведь не животные, не какие-то низшие существа. Им нужно вкусить моей крови, чтобы из сознания всплыло
Ты же многолик, как сама тьма! восклицает тыква-Стыд. Что в твоём багаже? Испуг, ужас, паника, фобии, страх за близких, всякие жуткие мурашки и прочее и прочее. Неужели не можешь попробовать ничто из этого?
Отчасти он прав. Раньше мог. Но так ли трудно понять, что После всё стало иначе? Люди стали слишком много бояться. Они привыкли жить со мной в сердцах. Может показаться, что мне это всё играет на руку, но, увы, это не так.
Голодный запляшет от радости, протяни ему кусок чёрствого хлеба. Сытый сморщит нос и отвернётся.
Ничего не могу. Тебя-то почему всё это волнует?
Они меня не замечают. Это, знаешь ли, бесит.
Ну, а к другим почему не пошёл? Почему именно я?
Твоя берлога оказалась ближе всего. Не думай, я не выделяю тебя среди остальных. Просто так было удобнее.
Я примечаю мужчину, который жарит крыс на жаровне из камней. Около него выстроилась очередькаждый в очереди прижимает к груди что-то, чем хочет расплатиться за обед. Никто не замечает нас со Стыдом, а если и замечают, то не подают виду. Стыд прав: равнодушие несколько неприятно.
Расталкиваю толпу, пробираюсь к торговцу крысами. Ни окрика возмущения, ни толчка в спинуничего. Развязываю повязку с одного запястья и вскрываю зубами бурую корку на затянувшейся ране. Снова начинает сочиться кровькрасная, тёплая, совсем как у людей. Роняю алые капли на поджаренные тушки крыс с редкими опалёнными волосками на худых боках. Капли падают на раскалённые камни и шипят, но ни торговец, ни жаждущие крысятины покупатели ничего мне не говорят. Отхожу обратно к Стыду и наблюдаю.