Просто между утром, когда мама оставила его наедине с "черненькими брючками" (в простонародье называемыми черными джинсами) и полуднем того же дня, когда он, перемерив всю свою одежду, вдруг обнаружил, что его гардероб больше на него не лезет,- между этими двумя моментами пролегло несколько недель, проведенных в неведомом мире с неведомыми координатами. Где было и на чем взгляд заострить и на чем плечи нарастить. Ой вы мускулы стальные, пальцы крепкие мои...
И надо сказать, что в отличие от мамы он не видел в произошедшем с его телом ничего плохого. Наоборот, от случившихся изменений наблюдались одни только сплошные плюсы - это по его личному мнению. В колледже давнее прозвище Сируня теперь позабылось раз и навсегда. И всего за один месяц. А понадобилось для этого совсем немножко - всего лишь несколько капель крови из энного количества носов (принадлежавших, правда, достаточно широкому кругу лиц) и две-три завернутых за спину руки - и все, позорная кличка исчезла из употребления и памяти окружающих. Исчезла прямо как прошлогодний снег - растаяла, сгинула, и все тут...
И теперь к нему в колледже вообще никак не обращались - просто овевали настороженно-уважительными взглядами и обходили по широкой дуге. Ну, собственно, Серега от этого и не плакал. Не тянуло его что-то нынче общаться со сверстниками-земляками.
И вообще жилось ему в своем собственном мире после возвращения домой затхло и скучно. Мир недоразвитого капитализма для каждой отдельно взятой личности предлагал места ровно столько, сколько нужно для одного очень даже неглубокого вдоха - но вот для доброго рыцарского замаха места, увы, здесь не было. В переносном, конечно, смысле - "для доброго рыцарского замаха". Хотя иногда хотелось в самом прямом смысле размахнуться и вдарить... Но и думать нельзя было о том, чтобы, к примеру, взять да и прикончить добрым ударом меча или кинжала своего обидчика-супостата - действо в Империи Нибелунгов для него вполне позволительное. И даже осененное вящим почтением всех окружающих вассалов - как же, герцог Де Лабри в очередной раз изволит вершить свой скорый и праведный суд... Там, в Нибелунгии, для него единственной заботой было сохранить во время и после суда собственную шкуру. Выжил, победил - и ладно, борись с очередными недругами. Здесь же за попытку восстановить справедливость подручными средствами сэр и милорд Де Лабри рисковал загреметь в тюрягу под громкие фанфары. В "позорное узилище", выражаясь языком Клоти. От этого имени, кстати, по сердцу будто кто горячим ножом проводил...
В Нибелунгию хотелось аж до бешеного крика. Но пути назад - во всяком случае, явного и ощутимого- не было. Поэтому он уже привычно затолкал поглубже свою тоску по покинутому миру и переключился на мысли о приятном. Вот, скажем, физкультура. Тренер пребывал от его перемен в совершеннейшем восторге, ибо отжимался Серега теперь ровно и бесперебойно, прямо как достославный агрегат из песни "Ты агрегат, Дуся". И по канату лазил, как Тарзан, и прочие нормы сдавал на высочайшем уровне...
Так что о переменах, случившихся с некогда тихим и домашним Сереженькой, сожалела, надо думать, нынче только мама, а также сокурсники по колледжу, которым он оказался вдруг не по зубам. И все же... Некоторое уважение к печалям мамы он испытывал. Действительно, не все бывают готовы к переменам.
Родители на кухне, отвздыхав и отшептавшись, отправлялись спать. Серега вновь погружался в мысли, но на этот раз они были уже о несчастье, приключившемся с отцом.
Старший Кановнин, как и многие дети Великой Советской страны, которая благополучно канула в Лету, оставив после себя порядком пообгрызенную по окраинам Российскую Федерацию, был человеком подкованным в науках (и зело подкованным), но не в жизненных перипетиях. Как раз за неделю до Серегиного отбытия в те самые до ужаса отдаленные от родной Земли места Кановнина-старшего уволили.