Одно утешало, что печка у нее не русская, а голландка, значит, на лопату не посадит, в топку не наладит И то хорошо. Но все равно страшновато стало.
И какие-то мысли бредовые бродят в голове: думаю, а чего это она? И все. Чего «чего»? Признаюсь, очень хотел я сбежать в тот момент и подальше. Не знаю, что удержало.
Кого я больше опасалсярайкома или бабки, А она меня протолкнула, сама в горницу прошла и, все так же, глядя на меня одним глазом, вторым-то она, оказывается, что-то на полу высматривала, спрашивает:
И что это в наши края ученого фельшера занесло? Или современная наука не справляется?
И голос у нее совсем не старушечий, низкий такой, с хрипотцой, но по голосу я б ей больше сорока не дал. И от этого еще страшнее стало.
Хотел я ей ответить, как меня в райкоме настроили, да язык к зубам прилип. Только и смог выдавить:
Здравствуйте, баба Василиса поклон вам! как меня уборщица райкомовская научила. Забыл сказать. Я ж когда из райкома-то выходил, остановила тамошняя старушка с тряпкой да шваброй и сказала: «Поедешь к знахарке, скажи поклон вам, баба Василиса, если беды не хочешь»! Вот я и вспомнил в последнюю секунду.
Только сказал, все снова поменялось. Опять горница светлая, кот по полу гуляет, хвост трубой! Стол накрыт, самовар на столе, массивный такой, на пару ведер, а передо мной никакая не бабка, а довольно молодая, лет так сорока пятипятидесяти, женщина в сорочке расшитой, юбке широкой из ситца с васильками.
Руки и правда жилистые, трудовые руки. Зубов как положено, и ни один не торчит, все белые, ровные. Глаза серые, с прищуром, а волосы хоть и с сединой, но туго сплетены и прибраны, только видны железные шпильки, да на груди ожерелье с деревянными фигурками резными. Она мне и отвечает:
Здравствуй, Борис Акимыч, коли не шутишь! А чего это ты меня в бабки записал?
Я молчу. А что сказать? Что пришел искоренять ее как класс? Что я такой весь из себя активист-комсомолец, пришел бороться со знахаркой?
Хотя, пожалуй, все вернобабка я. Ведьма
Нет. Не то чтобы я скис, испугался Конечно, не без этого, когда она мне бабой-ягой-то показалась, струхнул, конечно, что и говорить.
А теперь, когда вот так встречает с самоваром, да за стол приглашает, ругаться как-то и неудобно. Про себя думаю, надо бы миром дело решить. Она мне чашку с чаем придвигает, ватрушку с творогом кладет. Как она сказала «ведьма» меня будто электричеством по спине прошибло от копчика до макушки.
Я выдавил «спасибо» и никак о главном, о ее знахарстве, заговорить не могу.
Так сидим, чаи гоняем из блюдечка.
Молчим. Чувствую, кто-то должен первым заговорить, думаю, пусть она Все-таки пока слово не сказалты его хозяин, а как выпустил наружу, оно главней.
Наконец, она начала. Хоть по традиции гость должен первым рассказать, зачем пришел, когда не звали.
Ладно, не тужься, фельдшер, говорит. Можешь ничего мне не объяснять. Ты еще в райкома входил, а я уж знала, что будешь сегодня у меня в гостях.
Только сразу скажу, делить нам нечего. Я тебе не враг. Ты вот пришел с миром, не грубил, не угрожал, и я к тебе с любезностью. Теперь выкладывай, что сказать хочешь? Только честно.
А я дурак-дураком. Про все спросить хочется. И как она лечит людей? И отчего я в дом войти не мог? И почему она то старухой кажется, то нет? Да как-то неудобно. Я хоть и городской, но Рязань среди деревень, мы тоже всякого наслышаны
Да ничего, говорю, хотел вот, теперь не хочу. Смысла нет. Вы и сами все знаете. В райкоме недовольны. А по мне, так я вреда не вижу никакого. Потому как по вашей вине никто не помер, да и от моей работы не отговариваете.
А она, будто мысли мои прочитала, на одном дыхании говорит:
Дурни райкомовские знать ничего толком не знают, не понимают, а судят. Только и могутпламенные речи на митингах говорить, да со знаменами маршировать. И мне ведомо, откуда там этот ветер дует, но тебе пока не скажу. Ни к чему. Этот ретивый деятель еще себе зубки-то пообломает. Недолго ему куролесить, да людям головы дурить. Ябабка. А это знаешь, что означает?
Мне только сил хватило головой помотать, мол, не понимаю, о чем это она.
Это значит, что я колдунья, ведьма по-нашему.
Мороз опять подрал по спине. Не поверите, я задницей к скамейке примерз, так зазнобило. Но с силами собрался и говорю:
Предрассудки это, миф. Ведьм не бывает! Сказки
А она смеется!
Миф, говоришь? А то, что у тебя задница в скамейку вросла, тоже миф? И то, что ты боишься меня, тоже миф? А сам-то о чем думал, когда пришел? Сказать?
Я только и смог, что покачать головой: «Не надо».
Я себя щупаю, точно, вот портки, а вот уже скамейка, и между ними ни малейшей щелочки, и седало такое деревянное стало не поспоришь. А она смеется уже вполсмеха:
Не то беда, что маловерные вы, да невежественные, а то, что настоящую науку не видите, по вершкам смотрите, дурь всякую, демагогиюнаукой называете Запомни, медик, без любви науки быть не может. Не откроются истины природные. А любить по настоящему, всем сердцем, нонче не всякому дано. Думаешь. Если старая ято неграмотная? Книгу видишь?
Я кивнул, язык присох, а сам думаю, эка завернула «демагогия»!
Та книга мне от бабки моей в треть тоньше досталась, а я чего узнаю, чему научусьвсе туда пишу. Ведовская книга. Одна беда, фельдшер, детей мне Бог не дал, и пионеры не приходят. В старину б я сиротку приютила, так не дают теперь. Обучить мне некого. Все с горнами, да барабанами строем ходят, никто учиться не хочет! Вся моя наука и сила в землю уйдут вместе со мной.
Горько так сказала, серьезно. Как мне с ней спорить? И рад бы не верить, да встать не могу. При чем тут любовь? О чем это она? Слова-то ее о том, что детей нет, мимо ушей прошли. Силенок, однако, набрался и говорю:
А что ж наука-то? Какая в любвинаука? Чё я, девок не видел?
Она совсем посерьезнела, стала чашки со стола убирать и молвит:
Простой ты. Не скажупримитивный. Но простой. И ведь людям хочешь помогать. Так? Вот ты на фельдшера выучился зачем?
Я плечами пожимаю. Что значит «зачем»? У меня соседшофер на скорой был, он посоветовал после школы в медики идти, работа чистая, интеллигентная, вот я и пошел. Мне понравилось. Но как это бабке Василисе объяснить?
А она продолжает:
Наука, парень, в нас самих, в любви к природе, к людям, без нее нет понимания, научись любить, Борис Акимыч, и многие тайны откроются, поймешь, что наука вон в лесу, каждом дереве, травинке, корешке В тебе, во мне. Постарайся увидеть суть вещей. Учись видеть кругом себя. Говорить ученые словабольшого ума не нужно. И ворона может. Полюби людей. Не на словах, не по обязанностиот сердца полюби. Такими, какие они есть. Живые. И не ленись учиться. Всю жизнь. Вот мне уж не важно. А я все одноучусь. Хорошо вот, что добрый ты. Перед черным сердцем я б так не распиналась и на порог бы не пустила
Я крякнул.
Всю жизнь, что ли, учиться? Это ж как?
А хоть бы и всю жизнь. Иль ты думаешь, что я не училась? Еще раз скажуучусь. Вот с тобой говорю и учусь. И скажу тебеспасибо. Кое-чему научил меняведьму старую. Но повторю: люби людей и будь к ним милосерден, тогда многое поймешь.
Сижу я, пытаюсь бабку понять, а мысли, будто дробь свинцовая в голове, так и пересыпаются. С хрустом! Бурчу: «Ничего я не думаю», а про себя: «Завела бодягувозлюбите ближнего, подставь правую ягодицу, если пнули тебя в левую». А бабка Василиса опять смеется:
И верно, к чему думать? Это жтрудно! На ходики глянула. Одиннадцатый уже! На заре вставать! Давай-ка стелиться.
Думаю, и где она меня положит? Печка не годится. Сундукодин, бабкин. На мосту прохладно и полка жесткая. И кем я завтра встану? Колдунья же она! А Василиса со стола убрала, ко мне поворачивается и спрашивает:
На сеновале ляжешь или в горнице на сундуке?
Про себя она ничего не говорит. Может, она вообще не спит? Слыхал я будто колдуны с открытыми глазами спят проверять не хотел.
На сеновале, отвечаю, а про себя думаю: там безопаснее, и чего мне мыслишка глумливая в голову влезла: «Жалко, что у нее дочки или внучки нет. Сейчас бы погреться на сеновалев самый раз!». Однако бабка Василиса ничего не сказала. То ли не стала мысли мои читать, то ли деликатность проявила. Не знаю.