По здорову и вы, люди добрые! мужик уже спустился на землю, стоял, тёр глаза.
Куда путь держишь? лениво, с расстановочкой проговорил Жила, давая знак Онфиму и Елохе зайти мужику со спины и одновременно приподнимая край грубой ткани, накрывавшей воз. Какой товар? О-о, да ты богатенький у нас, как гость заморский. Чего ж один едешь, вдруг тати ненароком налетят, разбойнички?
Ась? вопросил мужик, вертя головой и глупо взглядывая то на Жилу, то на стоявших за спиной. Какие тати? Татей на этой дороге уж давно не водилось, мне сказывали.
Резким смехом засмеялся Жила, дурашливо тряся головой, заржал Елоха, хихикнул Онфим. Жила оборвал смех, глянул мужику в глаза своим страшным, чёрным с искрой оком:
А вдруг мы и есть разбойнички-тати?
Да как же это забормотал мужик, как же тати? Татиони не этакие, они, тати
Помолись, друг, на солнышко, с наигранным сочувствием сказал Жила.
Дядя Прокоп, ты ж обещался, запротестовал Онфим.
Да, дядя Прокоп поддержал дружка Елоха.
Стойте, братцы, родименькие, плаксиво закричал мужик, более обращаясь к вожаку, я всё отдам!
Он кинулся к телеге и суетливо зашарил на дне под сеном: «Вот тут у меня было вот богатство-то моё вот».
Жиле уже надоел весь этот галдёж. «Пора кончать!» решился он и, выхватив из-за голенища нож, ударил в согбенную мужичью спину. Неожиданно столь верный удар пришелся мимо: мужик именно в этот миг сунулся вбок и точёный булат лишь вспорол полу его широкой рубахи, а затем намертво впился в тележный борт. Жила отнёс сей казус к нелепой случайности и на короткое время упустил мужичка из виду, пытаясь освободить нож. И напрасно: в острый кадык на разбойничьей шее упёрлось острие меча. Куда и подевалась неуклюжесть и робость мужичка! Он выпрямился и оказался ростом даже чуток выше высокого Жилы.
Ты, дядя Прокоп, отпусти свой ножичек-то, чего его дёргать, сломаешь невзначай. Вот так Теперь знакомиться по-настоящему будем. Да вы, ребята, палки свои кидайте на землю, не стесняйтесь.
За спинами молодцев грозно фыркнул конь. От неожиданности все вздрогнули.
Бей его, робята! резко выкрикнул не упустивший момента Жила. И тут же почувствовал пронзительную боль в плече, навылет пробитом быстрым выпадом Сашкиного меча. Падая на траву, Жила видел, как Елоха бросился на «купца», вращая над головой своей нешуточной дубиной, видел, как прянул купец под телегу и тотчас вынырнул с другой стороны, видел, как каурый конь взвился на дыбы и, выбросив вмах передние копыта, подмял замешкавшегося Онфима Не видел вожак только, как по шляху с полуденной стороны к ним на полном скаку неслись несколько конников.
Одинец, уворачиваясь от бившей куда ни попадя кривой Елохиной дубины, всадников заметил. Он прыгал по возу, оступаясь, громыхая по разлетающимся из-под ног ухватам, котелкам и поварёшкам: «Неужто подмога им идет? Тогдаамба, не совладать» В последнем яростном усилии он достал противника: со всего маху плашмя опустил меч на спутанные кудри Елохи. Тот закатил глаза и упал рядом с вожаком.
Бросай саблю! копья всадников, окруживших телегу, закачали остриями перед Александром. Бросай, говорят!
Одинец крутанулся на вершине воза, разглядел синий с красной оторочкой плащ десятника, тряпичные значки-треугольнички в цвета московского князя на копьях«свои!» бросил меч под ноги.
Вот это я понимаю, битва при Гагамельях! спешиваясь, насмешливо сказал десятник, оглядев вытоптанную поляну. Упоминание древней битвы означало знакомство воина с широко ходившим по Руси жизнеописанием Александра Македонского.
Гавгамелах, поправил Одинец и, тяжело отдуваясь, спрыгнул с воза.
Чего?
Битва у греков при Гавгамелах была
Фи-и-ть! присвистнул десятник. Какие грамотеи на дороге встречаются. При при деревне Сопляево. Давайте сказывайте, что приключилось?
В Москву с товаром ехал, и тут эти трое, Одинец, прихрамывая, принялся собирать разбросанную вкруг воза посуду.
Да мы только поговорить хотели, провыл с земли очнувшийся Елоха, а он дёрганый какой-то сразу за оружье дядьку Прокопа насмерть убил и меня с Онфимом тоже.
Десятник прошелся по поляне, глядя, как дружинники перевязывают оплывавшего кровью чернобородого, присел возле:
Жить будет?
Хрен его знает, кровищи-то вытекло
Кривясь от боли, Жила пошарил под рубахой. Маленький мешочек, висевший на груди у мельника, незаметно перекочевал в карман на кафтане предводителя стражников.
Ну, что: картина ясная, перетрухал купчишка, за разбойников мужичков принял.
Мы из Ракитовки, она тут, за лесом. А Прокопмельник наш, мельница у него на ручье. А мы с Онфимом нанятые, зерно мелем. А сегодня лес на починку плотины метить пошли Ой, убил, убил он дядьку ни за што, ни про што снова завыл Елоха.
Да не верещи ты, поморщился десятник, и дядька твой живой, и дружок тоже. Хотя, конечно, потопталась на нем лошадка. Эй, Филька, крикнул одному из дружинников, отгони скотину, покуда не сожрала бедолагу!
Дружинник замахнулся копьем, Каурый шарахнулся, по-собачьи задрав губу и оскалив крупные литые зубы, затем, победно подняв хвост, прорысил к хозяину.
Хищник любуясь, уважительно протянул десятник. Тебя, купец, мы с собой на Москву заберем.
Меня-то за что? изумился Одинец. Чего с больной головы на здор
А то! перебил десятник. Разобраться бы надо, что ты за птица. Скажем, по какому праву меч носишь? И кто позволил людей дырявить? Как звать? Чей будешь?
Я тебе при них, что ли, исповедоваться начну? вскипел Александр. Давай уж вези до начальства.
Вот ты как заговорил, зло прищурился десятник, ну, твоя воля. Не пришлось бы слезки лить, как в застенок к тиуну попадешь.
Глава вторая
В тот август 1327 года от Рождества Христова Москва, стольный город небольшого удельного княжества, которым вот уже почитай шесть десятков лет правила младшая ветвь наследников Александра Невского, готовилась к великому событию. На праздник Успенья собирались освятить первый в городе каменный храмсобор в честь Пресвятой Богородицы, уже прозванный в народе для облегчения произношения просто Успенским. Для города сплошь построенного из дерева, начиная от избёнок ремесленников на окраинах посада, крытых соломой и камышом, и заканчивая княжескими хоромами, чьи тесовые крыши торчали много выше окружавшей их кремлёвской стены, появление полностью каменного строения было делом столь невиданным, что окрестный народ в продолжении всего строительства так и валил валом поглазеть на чудную затею князя Ивана Даниловича. Находились, понятно, среди зевак и знатоките, кому доводилось бывать в Ростове, Новгороде или Владимире и кто не понаслышке знал о могучих крепостных стенах, сложенных из диких камней-валунов в этих древних городах, кто видел и громадные златоверхие соборы с искусной вязью резьбы по белокаменным стенам. Знатоки с сомнением осматривали однокупольный и довольно скромный по размерам храм и роняли глубокомысленные замечания. Замечания, однако, тут не приветствовались, неосторожные словеса воспринимались как прямой поклёп и чаще всего завершались парой-тройкой тумаков от окружавших отечестволюбцев.
Мимо новенького храма, где спешно оканчивались строительные работы, всякое утро пролегала дорога главного московского тиуна, большого боярина Василия Плетнёва. Путь был близок: боярские палаты стояли тут же в кремле. Стоило лишь выйти за ворота неширокого по стесненности кремлёвской земли боярского двора, вывернуть из переулка на главную кремлёвскую улицу, упиравшуюся одним концом в Боровицкую башню, а другим в княжеский терем, и прошагать две сотни шагов по деревянной мостовой. Затем, как раз за новостройкой следовало повернуть влево, и впереди, возле крепостной кремлёвской стены, той, что своим фасадом грозно нависает над береговой кручей Яузы, можно было увидеть трёхаршинную ограду из стоймя вкопанных, затёсанных с боков и заостренных вверху сосновых бревен. Внутри ограды и располагалось место службы боярина Плетнёвамосковская темница, тюрьма.
За поворотом боярин натолкнулся на двух горячо споривших мужчин. Первый из них, кафтан которого был одет прямо на голое тело и перемазан известью, держал второго за грудки и, напрягая жилы на побагровевшей шее, кричал: «А кто будет знать, кто? Ты когда доску обещался подвезти?!!» Второй, ватажный атаман московской плотницкой артели, молча сопел, безуспешно отдирая руки противника от ворота рубахи, и косил глазами в небеса. В первом боярин без труда признал подрядчика Федора Сапа, псковского каменных дел мастера, призванного московским князем вместе с артелью псковских же каменщиков на возведение небывалого храма: псковичи славились своим искусством работы с камнем. Кафтан на Сапе был с княжеского плеча, богатый: князь Иван Данилович пожаловал его мастеру по окончании возведения стен храмины. Все строительство заняло менее года, теперь шла отделка, и, конечно, артель в срок не укладывалась, отчего коренной подрядчик Сап лютел «зверинским образом».