Терехов Андрей Сергеевич - Дар: Терехов Андрей Сергеевич

Андрей ТереховДар

Зимним утром, когда нежнорозовые лучи рассвета погладили фронтон над Музеем изобразительных искусств города Леемстада, а ветерок с моря разбросал вдоль проспекта Ветеранов профсоюзные агитки, по булыжной лестнице музея поднялась девушка в белоснежном шерстяном платье (без кринолина, нечеловеческое спасибо прошлогодней моде). От ее лопаток взлетали к синемусинему небу два бронзовых подсвечника на три свечи каждый. В руках посетительница несла саквояж, который клонил ее вбок; черные волосы полоскались на ветру, и «цок» каблуков громко, звонко разносился по пустой улице. На миг девушка оглянулась, затем опустила саквояж и двумя руками потянула за дверную ручку. Лязгнул дверной замок, тяжело и натужно заскрипели петли. Полумрак музея жадно заглотил и девушку, и увесистый саквояж, и на проспект Ветеранов вернулась хозяйкатишина.

За те двадцать четыре минуты, пока солнечный свет выцветал из розоватого в огненнозолотой, а дымка сна уходила из морозного воздуха, широкая лестница музея втянула в себя еще тринадцать человек. Один из них отрастил в глубинах здания кепочку билетерас пунктирной белой полосой и сплошной краснойи вернулся. К нему набежала шумная очередь и потянулась через проспект Ветеранов на Медную набережную. Вскарабкалась на мост Семнадцати погибших генералов, повихляла между конными (чаще), паровыми (реже) и электрическими (в единственном экземпляре) экипажами и ушла на правый берег реки Леемы, где в вереницу сонных почитателей искусства пристроился Йонниберг. Он приподнял мятый котелок, огладил непокорные светлые вихры и честно отстоял положенные часы на солнце и холоде, чтобы к полудню сменить шесть талеров на зеленый билет с надписью «Зеркало. Необыкновенная экспозиция». Так, вытерпев легкое беспокойство, позывы к мочеиспусканию, а также голод, жажду и трескучий мороз, Йонниберг оказался в музее.

Как и большинство посетителей, Йонниберга не заинтересовали горшки первобытных народов, золотые саркофаги и разноцветные квадраты, которые современные художники гордо величали «ИССКУССТВОМ»он двинулся на голоса, к циклопической зале культуры северных народов. Ее панорамные окна открывали вид на залив, и там, далеко внизу, чадили дымом китобойные пароходы, и плыло над водой обескровленное зимнее солнце, в свете которогоуже здесь, напротив говорливой толпы,  застыла девушка с подсвечниками. Йонниберг растерялся, засмотрелся и с запозданием заметил, что у ног ее, будто перед экспонатом, упокоилась белая табличка с черной надписью.

Несмотря на щедрое предложение, посетители держались на расстоянии. В этой разномастной толпе из рабочих и моряков, промышленников, людей искусства и праздношатающейся знати выделялся смуглолицый дылда. Он выглядел нездоровым и неизаинтересованымбудто принял приглашение, на которое не мог ответить отказом. И кофейный цвет лица, и зеленоголубая форма выдавали иностранца, так что Йонниберг перебирал в памяти гербы южных Республик. Риберия? Гольдштат? Бартал?

 Да что вы все как дети малые!  воскликнула тучная женщина слева. Она подошла к саквояжу, достала из него белую ленту и неуклюже стянула черные волосы девушки в хорошенький хвост. Посетители замолчали, только Йонниберг нервно засмеялся.

 Вот! Вам пойдет такая прическа, дорогуша.

Девушка не отреагировала. Женщина победно оглядела толпу и удалилась. Шли минуты, никто не двигался, затем кашлянула маленькая девочка, зашуршал кружевами пожилой фабрикант. Йонниберг дернулся, было, вперед, но смутился. Все взгляды обратились в его сторону, он поморщился и почти прыгнул вперед.

 Аа пользвольтес вас погладить?

Люди зашептались. Девушка молчала и смотрела в одну точку, как и статуи в нишах. В зеленых глазах отражались окна, умытые полуденным солнцем.

Йонниберг сглотнул, в замешательстве оглянулся на посетителей, на работника музеятот яростно закивали коснулся щеки девушки. Кончики вспотевших пальцев ощутили прохладную, шелковистую кожу. Обычную кожу. Йонниберг отдернул руку и, чувствуя странное возбуждение, наэлектризованность, скрылся в толпе. В конце концов он пришел сюда не за этим.

* * *

  и я смотрела, как мою дочь падчерицу сажают на стул,  с трудом говорила женщина,  поднимают со стула, поднимают, переворачивают, и я терпела. Но когда этот боров снял с нее сапог и стал щупать лодыжку, я не выдержала. Это же музей. Там люди там дети а моя до падчерица с голой лодыжкой. Мало того, что нас пустили в университеты, дали нам право голосовать, мы теперь еще и лодыжки показываем все кому ни попадя? Это же не какойто балет.

Стефан запоздало кивнул. Он сидел на жестком стуле и смотрел в окно, где на фоне промозглосерого неба поскрипывал сломанный фонарь. Лицо горело под маской, седалище онемело. Шея затекла от неудобной позы, и Стефан с удовольствием повернулся бы к собеседнице, если бы именно этого и не избегал.

После всех допросов, осмотров и новых допросов, и новых осмотровон хотел одного: спать. Впасть в зимнюю спячку, в летаргический сон. Уснуть и не скоро проснуться. Может, сказывался возрастосенью на Кукушкин день Стефану пробило восемьдесят семь,  а может, унылая погода, но чтото в организме шло наперекосяк. «Природа Погода»замелькали в голове рифмы. Стефан с детства ловил себя на них, но стихов не писал. Когдато он хотелодной хорошенькой девочке,  да так и не собрался.

 А, так что же вы сделали?  опомнился Стефан и перебрал закрома памяти в поисках имени той девочки. Гретта или Эва? А может, Саския? В голове маячила фамилия ее отца, владельца городской станции вещания. Его знак тогда стоял на каждом громкоговорителесколь гордое, столь и нелепое «Кнапсен».

  и тогда я сказала, чтобы она шла домой,  действие обезболивающего кончалось, и слова женщины тяжелели, замедлялись.  Она молчит. Я чудомчудом!  сдержала себя и сказала ей надеть сапог обратно. Мужчина, этот боров, стал возмущаться, я дала ему пощечину, и нас вывели из музея.

 Ну да. Ну да. И на том все, ушли?

 Если бы! Я снова купила билет и вернулась. Думала я не знаю, что думала. Думала, что все будет нормально. Что этот боров был исключением. Конечно, стало только хуже.

Они помолчали. Чтото клокотало в горле женщины, когда она дышала. За окном нудно и тоскливо поскрипывал фонарь.

 Ведь вот который раз слушаю об этой выставке,  Стефан пожал плечами,  а ума до сих пор не приложу: зачем это вашей падчерице?

 Что?

 Ну вот эта выставка, хехе.

Женщина с трудом набрала воздух.

 Вы слышали о том, что она делала на китобойне?

 Уж простите старика, но не припоминаю.

 Сидела на китовых костях, отмывала их от крови и пела колыбельную.

 О

 Наверное, за этим и надо. Чтобы даже такой человек, как вы, о ней услышал и сказал: «О!..» А она бы только посмеялась. Ей только дай пошутить да похихикать.

Голос женщины потеплел, и Стефан задумался, что она подразумевала. Такой жепо возрасту? Воспитанию? Уму?

 Герцогиня уже в курсе?  спросила собеседница.

 Ей отправили официальное письмо, но пока, тасказать, она не удостоила нас честью.

 Родная мать, называется.

 Все мы не без греха. Скажем, у пчел старые матки тоже плохо летают. Сидят среди воска и меда, а  Стефан шлепнул себя по лбу и чудовищным усилием НЕ повернулся к женщине.  А, к слову, подсвечники! Вот ведь зачем такой милой девушке эти оглобли на плечах, хехе?

 Не знаю. Два года я терпела эти подсвечники, а теперь

 Да? И как же она спалато?

 Спала?

 С оглоблями своими.

 Она не спала. Бессонни

Голос женщины прервался, и она заскулилавидимо, от боли.

 Пора мне и честь знать,  Стефан поднялся и машинально отвернулся от окна. В последний момент он опомнился, поднял взгляд.  Вы уж тут поправляйтесь, а я Стефан со стыдом сообразил, как неуместна эта фраза, и затараторил:

 Вот ведь в конце, когда все началось, вы чтото, может, видели?

Женщина молчала. Стефан решил, что она потеряла сознание, и открыл дверь.