Голос всё-таки принадлежал мужчине.
Щенков забирали? заорал я на него, выйдя из туалета и разыскивая в коридоре, чем бы его ударить. Почему-то мне казалось, что здесь должен быть костыль, я вроде бы его видел.
Сожрали щенков? Говори! Сожрали щенков, людоеды? кричал я.
Сам ты сожрал! заорали мне в ответ.
Я поднял с пола давно обвалившуюся вешалку, кинул в лежащего на кухне и снова стал искать костыль.
Саша! позвал бомж кого-то. Он всё ещё копошился, не в силах встать.
«Бляц!» лязгнула о стену брошенная в меня бутылка.
Грабитель! рыдал копошащийся на полу человек, разыскивая, чем бы бросить в меня ещё.
Он, определённо, порезался обо что-то по руке обильно текла кровь.
Он бросил в меня железной кружкой и ещё одной бутылкой. От кружки я увернулся, бутылку смешно отбил ногой.
«Всё, хорош» подумал я и выбежал из квартиры. В подъезде осмотрелся нет ли на мне какой склизкой грязи. Вроде нет. Воздух хлынул на меня со всех сторон какой прекрасный и чистый в подъездах воздух, боже мой. Хвост мутной и кислой дряни, почти видимой, полз за мной из бомжатника и я сбежал на первый этаж, чему-то улыбаясь безумной улыбкой.
В квартире на втором этаже продолжали орать
Они ведь тоже были детьми, сказала мне Марыся дома, представляешь, тоже бегали с розовыми животами
Были ответил я не раздумывая, не решив для себя твёрдо, были ли. Попытался вспомнить лицо сидевшего, а затем лежавшего на той кухне, и не вспомнил.
Вернувшись, я влез в ванну и долго тёр себя мочалкой, до тех пор, пока плечи не стали розовыми.
Всё-таки они не могли их съесть за одно утро? Так ведь? Не могли ведь? громко спрашивала из-за двери Марысенька.
Не могли! отвечал я.
Может, их другие бомжи забрали? предположила Марыся.
Но ведь они должны были запищать? подумал я вслух. А? Заскулить? Когда их в мешок кидали? Мы бы услышали.
Марысенька замолчала, видимо, размышляя.
Ты почему так долго? Иди скорей ко мне! позвала она, и по её голосу я понял, что она не пришла к определённому выводу о судьбе щенят.
Ты ко мне иди, ответил я.
Встал в ванне и, роняя пену с рук на пол, дотянулся до защёлки. Марыся стояла прямо у двери и смотрела на меня весёлыми глазами.
На час мы забыли о щенках. Я с удивлением подумал, что мы вместе уже семь месяцев, и каждый раз а это, наверное, происходило между нами уже несколько сотен раз, каждый раз получается лучше, чем в предыдущий. Хотя в предыдущий раз казалось, что лучше уже нельзя.
«Что же это такое?» подумал я, проводя рукой по её спине, неестественно сужавшейся в талии и переходившей в белое-белое, на котором была видна ещё более белая треугольная чайка Чайка была покрыта розовыми пятнами, я её измял всю.
Рука моя овяла, хотя ещё мгновение назад была твёрдой и цепко, больно держала за скулы лицо моей любимой находясь за её спиной, я любил смотреть на неё и поворачивал её лицо к себе: что там, в глазах её, как губы её
Мы возвращались из магазина спустя почти две недели уже, наверное, похоронив их за эти дни, хотя и не говоря об этом вслух, и вот они появились. Щенки, как ни в чём не бывало, вылетели нам навстречу и сразу исцарапали прекрасные ножки моей любимой и оставили на моих бежевых джинсах свои весёлые лапы.
Ребята! Вы живы! завопил я, поднимая всех по очереди и глядя в дурашливые глаза щенков.
Последней я пытался подхватить на руки Гренлан, но она, по обыкновению, сразу упала на спину, и открыла живот, и обдулась то ли от страха, то ли от восторга, то ли от бесконечного уважения к нам.
Дай им что-нибудь! велела Марысенька.
Сырых, мороженых пельменей я не мог им дать и вскрыл йогурт, вывалив розовую массу прямо на покорёженный асфальт. Они вылизали всё и стали наматывать круги обегая нас с Марысей, на каждом круге тычась носами в тёмные пятна от мгновенно исчезнувшего йогурта.
Давай ещё! сказала Марыся, улыбаясь одними глазами.
Мы скормили щенкам четыре йогурта и ушли домой счастливые, обсуждая, где щенки пропадали так долго. Так и не поняли, конечно.
Щенки вновь поселились в нашем дворе.
На улице вовсю клокотало, паря и подрагивая, лето, и, открыв окно утром, можно было окликать щенков, которые двигались зигзагами, не понимая, кто их зовёт, но очень радовались падавшим с неба куриным косточкам.
Дни были важными каждый день. Ничего не происходило, но всё было очень важно. Лёгкость и невесомость были настолько важными и полными, что из них можно было сбить огромные тяжёлые перины. За окошком раздавалось бодрое тявканье.
Может быть, их убили, задавили, утопили а они вернулись с того света? Чтобы нас не огорчать? предположила Марысенька как-то ночью.
Её голос, казалось, слабо звенел, как колоколец, и слова были настолько осязаемы, что, прищурившись в темноте, наверное, можно было увидеть, как они, выпорхнув, легко опадают, покачиваясь в воздухе. И на следующее утро их можно было найти на книгах, или под диваном, или ещё где-нибудь на ощупь они, должно быть, похожи на крылья высохшего насекомого, которые сразу же рассыплются, едва их возьмешь.
Ты представляешь? спросила она. Ожили, и всё. Потому что нас просто нельзя огорчать этим летом. Потому что такого больше никогда не будет.
Я не хотел об этом говорить. И я напомнил ей, как Беляк беспрестанно пытается победить Бровкина и как Бровкин легко заваливает его, и отбегает, равнодушный к побеждённому, и вновь царственно, как львёнок, лежит на траве. Взирает. И ещё, торопясь говорить, вспомнил о Японке, о её хитрых лисьих глазах и непонятном характере. Марысенька молчала.
Тогда я стал рассказывать о Гренлан, о том, как она писается то ли от страха, то ли от восторга, хотя моя любимая знала всё это и сама видела, но она подхватила мои рассказы, вплела в них своё умиление и свой беззаботный смех сначала одной маленькой цветной лентой, потом ещё одной, едва приметной. И я продолжил говорить, даже не говорить, а плести или грести ещё быстрее грести веслами, увозя свою любимую в слабой лодочке или, может быть, не грести, а махать педалями, увозя её на раме, прижавшуюся ко мне горячей кожей в общем, оставляя всё то, куда вернёшься, как ни суетись.
Слушай, у нас пропадает несколько денег. Мы их можем заработать. Редактор газеты сказал, что хочет интервью с Валиесом. А у меня нет интервью.
Ты же его взял? Марыся посмотрела на меня.
Я говорил, он же
Да, да, помню И что делать? Если б у нас было несколько денег, мы бы пошли гулять. Нам нужно денег для гулянья. На выгул нас.
Мы помолчали раздумывая.
Позвони Валиесу. Спроси: «Что вам не понравилось?»
Нет, я не буду. Он как заорёт.
А что ему не понравилось?
Я его изобразил злым. Разрушителем покоя, устоя А он просто сплетничал. Поганый старикан.
Ну ты что? Зачем ругаешься?
Поганый старикан! Всех обозвал, а печатать это не даёт. Что ему терять? Зато какой бы скандал получился, а?
А ты напечатай без спроса.
Не, нельзя. Так нехорошо Поганый старикан.
Мы ещё помолчали. Я наливал Марысеньке чай. Над чаем вился пар.
Слушай, сказал я, а давай ты возьмёшь у него интервью?
Я не умею. Как его брать? Я стесняюсь.
Чего ты стесняешься? Я напишу тебе на листке вопросы. Ты придёшь и будешь читать по листку. А он отвечать. Включишь диктофон, и всё. И у нас будет несколько денег.
Я обрадовался своей неожиданной мысли и с жаром принялся убеждать Марысеньку в том, что она обязательно должна пойти к Валиесу и взять у него интервью. И уговорил.
Она долго готовилась, нашла какую-то старую брошюру о Валиесе, и всю вызубрила её наизусть, и записанные мной вопросы повторяла без устали, как перед экзаменом.
Он не прогонит меня? непрестанно спрашивала Марысенька. Я же ничего не понимаю в театре.
Как же не понимаешь, ты в отличие от меня там была.
Я не понимаю, нет.
А журналисты вообще ничего ни в чём не понимают. Так принято. И пишут обо всём. Это главное журналистское дело ни черта ни в чём не разбираться и высказываться по любому поводу.
Нет, так нельзя. Может быть, сначала мы сходим на несколько спектаклей?
Марысенька, ты с ума сошла, это не окупится. Иди немедленно к Валиесу. Звони сейчас же ему, а то он умрёт скоро, он уже старенький.