Сугробы тянутся к крыше, краше всё еще угодившей им под спуд земли. А навстречуистёртый оттепелью сосуль оскал, капает с него часто, зловеще, нездорово Но не обманет уж никого своим унылым видом небосвод. Он упрям, как увязшая в смоле льда златоглазка Но до весны-то, вот-вот немного совсем, и тропинки скоро будут чисто вымыты и сухи, черная молодая земля обрастёт буйной щетиной травы, а солнце, из зависти к белокожей соседке, обрисует её недостатки, сделав их заметнее, истратив на то свой и без того непокойный сон.
Вырвалась к концу позёмка. Но, вместо того, чтоб сбежать, сникла от заметной укоризны солнца, да не всем его приглядка страшна.
Белая плесень облака проступила на кроне дуба, жемчужный налёт вздоха позабыла на небесной раковине вода Украшенная бисером воздушных пузырьков слюда весеннего пруда, а под неюмедленной тягучей гжелью струятся тела рыб.
Солнце отклеивает лёд от берегов, и вот уже недовольная спросонья жаба, пробившись насквозь пробкою шипучки, крушит толпу, совершая первый шаг.
Куст, и тот стремится сойти с места! А неподалёку от него лениво ржавеет пень.
Сушатся на сквозняке, блестят мытые колонковые кисточки молодых листочков. Меж потоков душа тёплого света и холодного, от земли, воздуха, мечется в смятении крапивница. Напуганная ею мышь юркнула под прогретое солнцем плетёное одеяло прошлогодней травы, и замерла до поры.
А ветер, тот всё возится в кроне сосны, не может улечься никак.
Округа столь зримо попала под колёса жизни. И, толкая вперёд тот рыдван всё быстрее, меняет попутчиков участь, стараясь не свыкаться с их близостью, казаться безучастной. Ибо не ведает, кому суждено засидеться у окна, а кому и выйти, прямо на всём ходу.
Весенняя песня
Да что же это такое! Если это опять собака, я не знаю, что сделаю.
Ну, и что же ты сделаешь?
Пока не знаю!
Зато я прекрасно понимаю, что нас ждёт. В дом только не тащи, возьми ключи от сарая. Мы от прежних насекомых только-только избавились.
Я шёл на слух. Пятна лежалой листвы, сливаясь с солнечными зайчиками, не давали шанса рассмотреть, где что. Небольшие лужи первоцветов стекались в ручьи и реки, которые затопили лес, но это не сделало его внятным более обыкновенного.
Сперва показалось, что где-то плакал ребёнок. Позже звук стал напоминать сдержанные рыдания собаки. Такое уже случалось, когда лапа пришлой гончей попала в один из капканов, выброшенных соседом за овраг.
Плач усиливался. Я лихорадочно крутил головой из стороны в сторону, удалялся от упругой спины тропинки всё дальше и дальше, но всё никак не мог понять, откуда исходят эти горестные звуки. Ускорив шаг, насколько было возможно, попытался было забраться в лес ещё глубже, но тут деревья, которые доселе отстранялись немного, уступая дорогу, преградили мне путь. Пришлось остановиться, чтобы разобраться, куда идти теперь, как вновь услышал рыдания, но в этот раз они раздавались прямо над головой. Окинув ствол ясеня, стоящий передо мной с ног до головы, я разглядел дятла. Не смущаясь моим присутствием, он всхлипывал, сокрушённо охлопывал крыльями бока и пищал, как малое дитя, оплакивая, судя по всему, столь скорое завершение беззаботной юности.
Не желая мешать невинному и простому выражению чувств, я отошёл так тихо, как сумел, ноне мог сдержать улыбки, рассуждая о том, что, конечно, у каждогосвой повод лить слёзы. И ведь впервые в жизни, горький плачь оказался весенней песней.
Всегда бы такбормотал я, и спешил домой, поделиться радостью.
А за спиной, выискивая что-то, скреблись куриными лапами по земле деревья. Едва не задевая их, по волнам ветвей устремился ворон. Он тоже торопился, ибо нёс к закату солнце. И лоснился его клюв
Так не бывает
Так не бывает.
Море. На случайно обронённый в воду, исписанный неслучайными словами листок с аппетитом накинулись маленькие рачки. Мерцающий клубок пирующих обратил на себя внимание большой морской чайки. Спустя мгновение птица стоит рядом, по колено в белой, как она сама, пене. Голод часто сильнее страха, но не в этот раз.
Мы так близки друг другу: яптицаморе. Белый комочек бумаги тает, на наших глазах. И исчезнет вовсе к тому моменту, как бильярдный шар солнца скатится в лунку горизонта, а возложит взамен на побитое молью сукно луну.
Волны беседуют степенно, часто кивают, ссылаясь на берег, а наговорившись скручивают полотно моря в безразмерный рулон. Слой за слоем, раз за разом, день за днём: белое, зелёное, песочное, чёрное Локотки волн толкают друг друга. Последующая стремится сорвать очертания с края хрустящей камнями чаши раньше предыдущей, нотщетно. Никому не нарушить заведённого порядка.
К монотонности биения привыкает всё: чайки, люди, берег и даже само море. И всё же иногда, вопреки повиновению обыденности, в его душе созревают морщины сомнений. Впрочем, ветер, привыкший к иному порядку, гонит их подальше от бирюзовой безмятежности с силой, которая заставляет бежать. Во след летит брошенное или обронённое некогда в самое лицо глубине.
Такие волны сбивают с ног, смывают гальку банальности, оставляя мелкие камешки озарений, которые мешают идти дальше, будто сдерживая нарочно.
Тёплые ручейки летнего дождя, непорочная улыбка зимнего солнца, пыльный ствол тополя, и всё мимо, мимо, мимо Вступая в тень истины, как в реку, перейти на другую сторону, не замочив ног? Так не бывает.
По-бабьи
Она сидела напротив и плакала. Анатомически верные черты лица, чистая кожа, продуманный беспорядок волос и прочие женские прелести, которым непросто перерасти в достоинства точнеев достоинство, которое одно весомее всего видимого и того, что прилично лишь угадывать, рассуждая о женщине.
Любил ли я её? Когда-тода. Описывая свои чувства к ней, мог поклясться, что винил себя в излишней деликатности, а после положился на то, чисто бабье, что непременно должно было присутствовать в ней, но, как оказалось, ошибся.
Если бы меня спросили, что главное в женщине, я бы ответил, что это любовь к жизни. Воплощение которой дети, собаки, ветер с моря, тень ворона над дорогой, божьи коровки, пирующие у блюдца со сладким чаем. Я искал в ней это всё, и, казалось, находил, но на самом деле, просто видел своё отражение в её пустых глазах.
Я дал ей выплакаться и, протянув немодный льняной носовой платок, спросил:
Так что же, всё-таки, стряслось?
Ах! Ты меня никогда не понимал! попыталась было возобновить свои рыдания она, но я перебил:
Перестань. Это всё давно не имеет смысла, расскажи, что произошло.
И она, уже без слёз, а с тихой безнадёжностью поведала мне о том
Когда мы расстались, я была немного расстроена, но вспомнила от том, что всё, что ни делаетсяк лучшему, решила продать квартиру и уехать к сестре в Грецию. Она давно меня звала, но наша с тобой связь, её неопределенность, держала меня здесь. Покупатель на квартиру нашёлся быстро, и вот, утром того дня, когда должны были быть подписаны все документы, мне стало нехорошо, и. в общем Оказалось, что я беременна.
Покупатель торопил, сестра настойчиво звала к себе, и я решилась на аборт.
Знаешь ночь накануне этого была самой страшной в моей жизни. Я никогда не думала, что так страшно расстаться с человеком, которого как бы ещё не существует, но он уже здесь.
Видит меня изнутри насквозь. Смотрит на мир моими глазами, и не узнаёт его, не узнАет его теперь иным. Такой ничтожный сгусток тепла, но как мы все жалки по сравнению с ним. Он не верил в моё благоразумие, но ему ему! было меня жаль, это ощущалось так остро.
С какой радостью я дождалась бы ласки его мягких губ и неловких прикосновений к груди маленьких ладоней....
Он наверняка знал, что я намереваюсь сделать, и представляла, как ему будет страшно, когда в тёплый сумрак колыбели ворвутся жала стали и света. Когда биение нежной точки, трепет двух сердец, соединённых в одно, будет вырван и уничтожен кем-то третьим: грубым, чужим, привыкшим к этому чёрному ремеслу. Так будет?!!!
Тогда же я поняла, что, когда он уйдёт, останусь совсем одна, насовсем. Навсегда. И когда мы были с ним вместе, ту, последнюю ночь, я поняла, что онединственный, действительно родной для меня человек, который боится не за себя. Он был сильнее меня
Она замолчала. Пытаясь осознать происходящее, я тоже оказался не в состоянии говорить. Её образ, и без того небезупречный, теперь казался воплощением всего самого ужасного и гадкого. Кроме брезгливости, что обуревала перед тем, волна ненависти подняла меня на ноги и я, насколько мог спокойно, попросил её уйти: