Тове ДитлевеенДВОЕ ЛЮБЯТ ДРУГ ДРУГА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Проснешься однажды утром и уже наверное знаешь: так оно все и есть. Ты уже перебрала тьму мельчайших, еле приметных, впечатлений, догадок; позади остались недели сомнений, когда сердце маятником металось между надеждой и страхом. И вот буря улеглась, и безразлично, на что ты надеялась и чего страшилась, потому что теперь дело пойдет так, как уже не раз бывало в прошлом,все это ведь уже было.
«Когда входишь в лета, впереди почти ничего не остается такого, чего ты не переживала бы раньше»,подумала Ингер,вся шкала чувств изведана и отработана, как старый рояль».
Ее затошнило от запаха кофе, которым тянуло из столовой, где сидели за завтраком ее большие дети. Всякий раз, когда ее настигала беременность, кофе приобретал вкус ржавого железа. Завеса, неизменно отгораживавшая ее от реальности, внезапно поблекла и истончилась, стала прозрачной, как паутина. Кажется, вотвот порвется. Она закрыла глаза, но свет будто тонкими иглами покалывал веки. И она поспешно вызвала в памяти соленое печенье и апельсины. Когда она носила в своем чреве Сусанну, то случалось, ехала трамваем в другой конец города, стоило ей услышать, что в тамошней лавке торгуют нашатырными драже. В ту пору шла война, и раздобыть соленое печенье было нельзя. Да и апельсинов не видели уже много лет.
Зато как несказанно обрадовалась она, когда Торбен однажды принес ей горсть крошечных, кислых, сморщенных райских яблочек. Он стоял в дверях кухни, дождевая вода ручьем стекала с него, а он, протянув руку жене, осторожно разжал ладонь:
«Гляди, что я тебе принес!»
Картинка из прошлого, незначительный эпизод, застывший в памяти, словно какаянибудь мушка в янтаре. Нынче Торбен это, наверно, даже не вспомнит. В первые годы супружества, беспрерывно изливая перед ней душу, он словно бы отдал ей во владение свое прошлое и тем самым лишился его. А от общих их воспоминаний он шаг за шагом отказывался, и вся память его сохранно дремала в ней и росла, как некий второй плод, как беременность. Два года назад он стал штатным критиком газеты «Миддагспостен», и тут он словно отправил на свалку свой строгий костюм конторского чинуши и носил теперь твидовую куртку с кожаными заплатами на локтях и клетчатые сорочки да еще шляпу с низкой тульей. Ему хотелось укрыться от чужих взглядов, и в этом было чтото невыразимо трогательное. Часто задумывалась она над тем, как сурово, как безжалостно судьба вынуждает человека придерживаться строго установленных норм, не отступая от них ни на шаг. У других четко видишь это, у себянет. Торбен только и знал, что заметать следы. Ему бы войти в чужое сознание и выскользнуть из него, как тень, не отпечатываясь в нем. Быть словно иней на оконном стекле, словно призрак, проникающий сквозь зеркала. Интересно, самто он отдавал себе в этом отчет? Никто из детей никогда не вторгался так глубоко, так болезненно в ее душу, как он, и виделся и в этом какойто порок. Когда же она пыталась прикрыть его образ другим, образ этот мутилсякак размывается отражение в прозрачной воде пруда, стоит лишь ее взбаламутить. «Как только ты терпишь такое!»недавно сказала Вера. Верадавняя школьная подруга, и случай поселил ее совсем рядом, через три дома от нихот Торбена и Ингер. Но она имела в виду всего лишь этот беспорядок с деньгами, да и обычный нелегкий жребий жены человека, за каждодневным приходом и уходом которого никак не уследишь. Ингер никому не могла объяснить, что за человек ее Торбен. Всякий раз, когда она бралась за это, выстраивался лишь набор ничем не примечательных фактов и возникал аляповатый портрет дурного мужа, скверного кормильца. Но ведь это только один из двух обликов, в каких ей видится муж. Другой облик его сокрыт в более глубоком, теплом слое ее сознания, облик, сложившийся за шестнадцать лет супружества. Составленный из тысяч и тысяч зрительных и чувственных восприятий, образ этот принадлежит ей одной. Не во власти Торбена заменить его другим, более его устраивающим, не во власти его и стереть этот образ в ее душе. Этот образ раздражает его,Ингер давно знала 0б этоми привыкла скрывать от мужа его портрет. И нынче она однанаедине с этим портретом, как и наедине со своим безошибочным знанием: новый человечек в ее чреве начал свое долгое восхождение к свету.
Дети ушли, хлопнув дверью, и тут уж Ингер пришлось встать с кровати. Надо объясниться с ним, по крайней мере, сказать ему правду. До сей поры подсознательное желание уберечь его от огорчений не позволяло ей поделиться с ним своим крепнущим подозрением. Вдобавок они в последнее время виделись лишь урывками.
«Он не любит свой домашний очаг»,с грустью подумала Ингер. Потом она осторожно приподнялась в кровати и, по обыкновению, заметила, что слишком уж она узкая. Футляр, а не кровать. С некоторых пор служба Торбена уже не позволяла им делить ложе друг с другом. Ей мешали поздние телефонные звонки из газетыпосле такого звонка ей уже не удавалось заснуть до утра. Вот они и перенесли кровать и стол Торбена в верхнюю комнату, и отныне у них больше не было общей спальни. А кровать Ингер походила на койку, второпях`?приготовленную для какогонибудь гостя, ненароком опоздавшего на последнюю электричку. Койку надо выбросить и купить. диван, чтобы днем пользоваться комнатой для других целей. Одинокая койка в гостинойзрелище грозное.
Старой и усталой показалась она себестоит тут босая, в нарядной фланелевой ночной сорочке, а глаза еще заспанные, да и все чувства дремлют; стоит тридцативосьмилетняя женщина, все прежние свои годы она сберегла и сохранила в памяти, но так и не переросла их понастоящему; все повторяется вновь, и от этого во рту горькая слизь и кислый привкус, и вдруг оглушвет зловещее ощущение своей ненужностибудто все уже слишком долго длится в этом мире, так же и сама она излишне долго задержалась в нем.
Внезапно силы оставили еепростейшее, хоть и долго подавляемое желание знать, где же сейчас ее муж и чем он занят («мой муж», подумала она, и слова эги вдруг вспыхнули перед ее взором и на миг почудились совсем непонятными, словно бы написанными на чужом, давно забытом ею языке), желание знать, где муж, захлестнуло ее, обдав вздыбившейся волной сомнений и одиночества. Но тут сквозь толщу этой волны пробилось из кухни успокоительное посвистывание фру_ Хансен, будто голос потайной и самодостаточной жизни дома, голос всех крошечных, до блеска вычищенных предметов утвари и приборчиков, делающих свое дело, что бы ни творилось под здешней кровлей.
Облачившись в синее шелковое японское кимоно (подарок матери), прохладное, как мокрая простыня, она поднялась наверх в ванную. Не было никакой нужды распахивать дверь в захламленную комнату Торбена, дабы убедиться, что его там нет. Ингер была уверена, что его там нет: женщина, которая знает свой дом и улавливает тончайшие колебания в его атмосфере, всегда приметит такое важное обстоятельство, как присутствие в доме мужчины. Она потрогала батарею и только тогда вспомнила, что пора затопить, когда обнаружила, что батарея чуть теплая. Поспешно всунув ноги в деревянные башмаки Сусанны, она ринулась вниз по ступенькам лестницы и, забыв поздороваться с фру Хансен, бегом спустилась в подвал, думая лишь 0б одномне дать погаснуть огню. Страшное делорастапливать эту старую, никуда не годную печь. Балансируя на вершине горки из пепла и выгарков, она распахнула заржавелую дверцу и вперила взгляд в остатки тлеющего кокса. Печь горит, огонь еще можно спасти, хрупкое, робкое пламя надежды трепещет на самом дне дома, внутри его мерно пульсирующего, невидимого сердца. В последний спасительный миг руки сами делают то, что голова запамятовала.
Можно положиться на свои руки, помнящие добрый ритуал прежних обязанностей и так скоро, без всякого сопротивления, усваивающие новые. Ингер вовсю заработала совком в тающей груде кокса, не замечая, что с подбородка ее стекает ниточка светлой слизи; опа работала споро и целеустремленно, будто кочегар па какомнибудь пароходе, красиво и гордо плывущем по глади моря.
Потом, открыв заслонку, она принялась выгребать золу, пальцы ее голых ног скрючились, цепляясь за опору, будто птичьи коготки по ветке дерева. На всякий случай Ингер оставила заслонку открытой и выбралась наверх из подвала, с болью в крестце, с золой в волосах, в ноздрях, под ногтями обеих рук и ног, а также в зубах. Вкус пепла вытеснил утреннюю тошноту, и ей чутьчуть полегчало.