Фру Хансен мыла посуду и бросила хозяйке «доброе утро» не оборачиваясь. Широкая ее спина в полосатом халате была необыкновенно красноречива. А говорила эта спина, что присматривать за топкоймужское дело, сама фру Хансен по причине своей женской гордости нипочем бы не снизошла до того, чтобы своими руками печку топить, стало быть, и хозяйке не подобает за такое браться. Фру Хансен была напичкана готовыми суждениями решительно обо всем на свете, но, если ее не спрашивать, она со своими суждениями навязываться не станет. Однако, если не дашь ей высказаться, она непременно обидится, да и вообще, подумала Ингер, любой помощник по дому.обременителен и утомителен, когда обе стороны не умеют соблюсти нужную дистанцию. На халате фру Хансен чуть ниже пояса виднелось большое жирное пятно,Иигер уставилаеь на него с отвращением, в котором не желала себе признаться. От фру Хансен всегда пахло ее собственным домом, не сильно, но и не слишком приятно. Не отводя глаз от жирного пятна, Ингер проговорила (приходится ведь всем чтото говоритьмяснику, пекарю, почтальону, коммивояжеру и тому, что торгует книжкой «Жизненная борьба»,всем надо чтото говорить, думала она, чтобы подбодрить их в трудной доле, приглушить их темную ярость), проговорила голосом таким осевшим, словно она проболтала всю ночь напролет:
Ух ты, еще чутьчуть, и печь погасла бы!
На вашем месте,ответствовала фру Хансен, повернувшись к ней так, что ненавистное пятно наконец исчезло из поля зрения Ингер,на вашем месте я бы дала ей погаснуть! И тогда ваш муж, почувствовав холод, сам тотчас спустился бы в подвал.
В душе Ингер ктото воскликнул беззвучным голосоми вскинулись в немом изумлении невидимые брови: «Как смеете вы так говорить о моем муже? Право, извольте переменить тон, а ие то нам придется отказаться от ваших услуг!» Но распахнулось застиранное кимоно, и Ингер увидела свое худое острое колено, обтянутое шершавой кожей, а те величественные слова пристали лишь дамам с округлыми формами, в богатых нарядах со множеством складок, это были слова из другого дома, из другой жизни. «Хоть бы я одеться успела!»сердито подумала Ингер. И тоненько протянула:
Так его же нет дома
Фру Хансен пожала плечами, отвернулась от Ингер и принялась старательно тереть кухонный стол тряпкой. «Безумие,рассеянно подумала Ингер,держать прислугу и платить ей по три кроны в час, когда в семье ни на что другое нет денег». «Все изза твоих изысканных взглядов»,иронизировал Торбен; может, она и впрямь обременена предрассудками, а может, нет, но причина в любом случае иная. Фру Хансен (как и вереница других женщин, в разные годы приходивших по утрам помогать по хозяйству) приглашалась сюда в 0сновном для того, чтобы угодить матери Ингер. Мать считала, что люди с прислугой отделены от людей без прислуги непреодолимым классовым барьером.
Снова поднявшись наверх, Ингер все же отперла дверь в комнату Торбена. По всему полу валялись старые газеты, письменный стол был загроможден книгами и разного рода бумагами. У кровати стояли несколько пустых пивных бутылок и пепельница, переполненная окурками и табаком, вытряхнутым из трубки. Холостяцкая комнатка! Может, Торбен даже забыл, что женат.
Распахнув окно, Ингер принялась собирать мужнино грязное белье и носки. Прислуге Торбен не разрешал переступать порог его комнаты. Внезапно Ингер выронила из рук узелок с бельем,подумав, а не лучше ли постараться привести себя в порядок к его приходу. Какието новые правила он завел. Когда он еще служил в библиотеке, он всегда уходил из дома в девять утра и каждый вечер возвращался домой в шесть, Ои и хотел «жить, как конторщик», утверждая, что отсутствие порядка сокращает жизнь человека самое меньшее лет на десять. Но. в ту пору все было подругому. Тогда Ингер и не думала прихорашиваться к его приходу. Но ведь в шесть часов вечера большинство людей еще выглядят бодрыми и красивыми. А мужчина, возвращающийся со службы домой, радуется свиданию с семьей, его встречают радостные лица домашних, запах жаркого. Правда, так бывало у них не всегда. Вспоминаются Ингер также мертвые и серые дни, слипавшиеся, будто лягушачьи икринки, в длинную ослизлую цепочку; вечера наедине с Торбеном, когда, казалось, между ними стояла какаято странная, непреодолимая пустота. Нет, и тогда не были они счастливы. Во всяком случае, не одновременно.
В утробе Ингер снова медленно поднималась тошнота,и казалось, она носит в себе чудовище, которое может зашевелиться, когда ему вздумается, вскинуть одну из многих своих голов и изрыгнуть желчь из ее рта. Ингер уже захлопнула за собой дверь, и тут ее вдруг осенило, когда это случилось. Да, все верно. Это случилось после той вечеринки у них в доме, и было все неожиданно и прекраснопосреди жуткого хаосанагромождения бутылок, сломанных цветков, кофейных чашек, пепельниц,в клубах заполонивтего комнаты густого дыма. Большинство гостей служили в редакции газеты, Ингер прежде никогда их не видала, впрочем, и послетоже. Вечеринка походила на все другие вечеринки этого толка, каких Ингер не любила: начинались они чинно и благопристойно с обеда и представления гостям разряженных детей. Но потом быстро нагнетались винные пары, а Ингер была словно чужая в этой компании оттого, что никак не могла развеселиться. Помнится, ктото примостился на спинке се кресла и привлек к себе ее голову.
Ингер была так утомлена, что даже не приметила этого человека. Зато приметил всю сцену Торбен, и в нем вспыхнуло желание, подогретое желанием того, другого мужчины. Будто какаято ярость захлестнула его и в разгар всего, что было между ними, Ингер подумала вдруг, что вот, должно быть, такой он с другими женщинами: наверно, так было у него с той немкой. Он возжелал ее потому, что она принадлежала другому. Да, должно быть, в ту самую ночь она и зачала.
Ингер вымылась е ног до головы, от мыла пахло чемто слишком сладким, приторным. Они е Торбеном никогля не думали иметь больше двух детей. Иягер оглядела свое тело, но не увидела в нем никаких перемен, разве что груди набухли и стали побаливать. В точности как в переходном возрасте. Должно быть, такое же сейчас переживает Сусанна. В первые месяцы беременности ты становишься равнодушной к своим уже рожденным детям. Становишься равнодушной ко многомутолько и хватает сил както одолевать день за днем, пока наконец разом не исчезнут все многочисленные неприятные ощущения.
Ингер взглянула на свое отражение в зеркале, и собственное лицо показалось ей печальным, бесцветным. Вообщето все тридцать восемь лет подряд она была недурна, иной раз даже совсем недурна. Белый овал, обрамленный смутными тенямипрядями волос. Серокарие глазатусклые, как окна в доме, покинутом всеми обитателями. Глаза беремениой женщины!
Вплотную придвинувшись к зеркалу, она стерла пальцами след своего дыхания. Казалось, она хотела задать самой себе какойто очень важный вопрос. Краска медленно заливала ее лицо, но она стояла не шевелясь, словно еще надеясь предотвратить то страшное, что вотвот должно было разразиться. Ведь последние пять минутпри том, что мысли Ингер, будто птицы с ветки на ветку, беспрерывно перескакивали с одного на другое,в ее воображении то и дело возникала доверху полная мусорная корзина Торбена со столь знакомым содержимымворох смятых машинописных писем и конвертов, и сверхукучка мельчайших клочков тщательно порванной бумаги, и на каждом клочке несколько букв, написанных от руки,его рука, его почерк. Но он же никогда не пишет писем, подумала она, никогда. Даже раз в году на рождество не пишет открыток. Никогда, никому. Но даже если он даже если уже Она недодумала до конца. Все мысли ее словно сорвались с прочного якоря ее воли. Они бросились врассыпную, налетали одна на другую, как свора собак, сорвавшихся с цепи. «Я должна узнать правду,подумала она,хоть бы он получше спрятал эти клочки, хоть бы мне никогда их не видать»
Она снова облачилась в кимоно, сердце бешено колотилосьстук отдавался даже в кончиках пальцев. Осторожно, будто какойнибудь вор, она вновь приоткрыла дверь в комнату мужа и на цыпочках прокралась внутрь. Но тут ужас заставил ее пренебречь всеми сомнениямиона кинулась сгребать бумажные клочки, напряженно прислушиваясь в то же время, не донесутся ли с улицы звуки его шагов, готовая мигом швырнуть весь ворох назад в корзину, если муж невзначай вернется домой.