Иван БеденкоКофточка
Степная Кубань мало изменила себе со времен древних. Пусть распахал человек землю, разбил лесополосами бескрайнюю вольницу на квадраты полей, но по-прежнему парят в выси кобчики, снуют через дороги зайцы, жужжат мириады насекомых да палит летом ядерное солнце, как палило всегдаему окультуривания боятся тем более нечего.
Случись кому проехать от Краснодара до Ейска в июле, он на несколько часов окунется в знойное степное царство, забудет суматошную городскую дурь, полечит душу. Убаюкает ласково Кубань-матушка путника густым ароматом разнотравья, пока у Сладкого Лимана впервые не врежется в монотонность степи широкая водная гладь. Здесь ветер круглый год причесывает бурьян на прибрежной круче! Впрочем, Сладкий Лиман, как и Ханское озеро, предстающее взору не доезжая Ясенки, лишь прелюдия, они мелководны и попахивают тиной. По-настоящему волнующе горячая степь ныряет в прохладное море у Должанки! Там оборвутся разом остатки знойной дремоты и на самом кончике косы Долгой застынет путник в оцепенениидальше некуда: со всех сторон голубые волны Азова, над головой скрипуче горланят чайки, пьянят душу потоки соленого воздуха! Путник боязливо обернется, чтоб убедиться: с далеким берегом его еще связывает тонкая нитка ракушечной косы, и почувствуетсердце оставлено здесь навсегда.
Григорий вырос в Должанке, но, как большинство сверстников, уехал после учебы пытать счастья в Краснодар, да так там и прижился.
Шо тебе не так?! грозно воскликнул дед Тимофей жирному кацапу-курортнику, пытавшемуся сторговать банку меда, Яку тебе скидку?! Понабрались с тиливизиру слов! Ты чи бери, чи голову мне не морочь!
Жена кацапа властно застрекотала из авто, проглатывая концовки слов и гласные:
Кирилл! Пьех-ли! Чё т с этим завязалсь? Сам п-сть ест св-й мёд!
Кацап неприязненно сунул деду, взятую было банку, и уже собрался сказать что-то нехорошее, но, покосившись на рослого Григория, просто состроил брезгливую гримасу, залез к семье в огромный черный внедорожник и был таков.
От бисовы души! негодовал дед, перейдя на балачку, скильки не попросишь, а воно торгуеться! Вже и так цина мала! Яж бачу, шо у него диты, чи мы не люды?
Григорий как мог утешил дедаединственную «уважительную» причину, позволявшую летом отлучаться из Краснодара в родные места. Дед Тимофей держал пасеку в Должанском лесу и в июле качал мёд. По правде сказать, помощников на такую работу найти не сложно, но старик всякий раз принципиально поджидал любимого «Грыню».
Дело у них спорилось. Дед, сидя возле открытого улья, вынимал рамки, придирчиво разглядывал расплод, затем сноровисто стряхивал пчел в улей, смахивал самых упорных мягкой щеткой и быстро прятал рамку в специальный ящик, под матерчатое покрывало. Рядом в ржавом ведерке тлел сухостой, струйка белого дыма лениво вилась вверх, умиротворяя пчел-охранников. Когда ящик набирался, Григорий нес его в шатер с медогонкой. Там обрезал соты с трутнями, ловко вставлял рамки в сетчатые карманы и раскручивал медогонку. Шатер наполнялся плотным цветочным духом, от шёлкового шелеста медовых капель по металлическим стенкам учащалось сердцебиение! Когда рамки начинали цеплять накопившийся мед, Григорий сливал добычу в большую флягу. Через открытый запор янтарный тяжелый поток устремлялся с такой силой, будто не мёд это, а чистое золото.
Рамки после откачки возвращались деду, тот помещал их обратно в ульи.
Работать предстояло еще несколько дней. Дед с внуком ночевали на пасеке, в шатре хватало места для двух раскладушек и стола.
Однажды пошел дождь, качка застопорилась. Григорий и дед Тимофей застлали стол газеткой, выставили едусоль, сало «солнышком», горчичку, варенные картошку и яйца, лук, хлеб, помидоры и огурцывсе что накануне привезли из станицы родители Григория. Само собой, в пиалу налили немного мёда и одна из пчел, заторможено жужжавших под куполом шатра, вскоре не преминула увязнуть.
Труженыця, ласково проговорил дед, вызволяя пленницу, зараз дождь закончится, улетишь домой!
Не жизнь у нее, каторга! вздохнул Григорий.
Дед с укоризной поглядел на внука из под лохматых бровей.
Ты, Грыня, уже вроде и вырос, а как ляпнешь чего, так ей-богу совестно! Шо ж ей, пчеле, каторга?
Ну, летает, мед носит. До последнего вздоха ничего прекрасного не видит. Какой смысл?
Дед Тимофей насупился:
Ну, так слухай, начал он сурово, прадед твой Василий, добрый был казак, фронтовик. Работали они с прабабкой Акулиной не покладая рук, дедна конеферме, председателем, бабкапо дому. Детей-то ого-го! Уже во времена, когда я к бабушке твоей Мане, (их старшей дочери) свататься собирался, завелись на соседнем хуторе баптисты, дед поморщился, принялись бисовы души по дворам расхаживать, о прекрасном со станичниками балакать: жизнь ваша тяжелая, мол, потому шо в бога не правильно верите. И так от их слов лаской веяло, так оно вроде ладно и жалостливо выходило! Мужики, конечно, усмехнутся, да и дорогу им укажут, а вот бабы другое дело. С бабы якый спрос? За ней глаз да глаз трэба, существо такое бестолковое, внушаемое.
Стал дед Василий замечать разлад в хозяйстве. Дознался у жинки про баптистов, строго настрого запретил к ним ходить в хутор на беседы. Акулина ослушаться вроде не смела, но все про «прекрасное» размышляла. Доразмышлялась, что тайком бегать в хутор начала. Дед спозаранку на ферму, а она быстренько по дому справится и шасть к «друзьям»! Благо Маня уже взрослая была и во всякой работе мать подменяла.
Прискакал как-то дед Василий на обед. Спрыгнул с коня, сунул нагайку за голенище, руки в чану дворовом помыл, волосы пригладил и в хату. Там уже борщ дымится, галушки дожидаются! Сел он, взялся было за ложку и вдруг спрашивает у дочки: «Где мать?». А жинка моя сызмальства врать не приучена, глаза к полу опустила. Задержалась почему-то Акулина у баптистов в тот день! Дед молча встал из-за стола, на коня и в хутор через поле поскакал. Маня тогда руки заломила, до забора метнулась, чует горю быть! Вскоре в поле из-за пригорка показалась фигурка матери. Бежит Акулина что есть сил, кричит дочери, но не долетают слова, слишком далёко. Тут дед на коне подоспел. Настиг жену, привстал на стременах и нагайкой, с оттягом, хрясь по спине. Бабка Акулина от удара полетела кувырком, тучу пыли взбаламутила, но сразу вскочила и дальше бежать. Кричит, но опять не разобрать. Дед Василий на новый кругжеребец гарцует, боком заходит, а перед самой Акулиной дед коня выравнивает и сновахрясть нагайкой жену! Та как от молота в пыль впечаталась. Поднялась, бежит уже тяжело, рот перекошен, кричит отчаянно!
Доковыляла до хаты Акулина еле-еле, лицо белое и только тогда разобрала твоя бабушка слова: «Маня! Кофточку!». Бабы в дом, а дед привязал жеребца, вымыл от крови нагайку в чане и зашагал к столу.
Зачем кофточка? мрачно спросил Григорий.
А как же? вскинул брови дед Тимофей, к столу Акулина в чистом должна подать, не цыгане, поди. Да и времени у нее оставалось малопока дед Василий дойдет, уже горячее должно стоять! Знамо, только кофточку успевала переодеть.
Сильно он её?
До кости, безучастно отметил дед, потом зажило все. Акулина пока бежала через поле, дед Василий баптистов крушилзаскочил прямо на коне в богадельню, переломал копытами лавки, проповедника покалечил, а какие пытались препятствоватьнагайкой! У него рука железная была, никто не избежал.
Видя состояние внука, дед Тимофей усмехнулся:
Жили они душа в душу, Акулина его любила крепко. Ну, оступилась, грешна, так и он не зверь, дал ей время полполя пробежать. А баптистов потом как ветром сдуло! Жизнь наладилась в округе. Языком трепать про богаэто не прекрасно. Прекрасно видеть результаты труда, детьми любоваться, внуками. Ты на свет появился бы, если б предки твои лясы точили о прекрааасном? саркастично протянул дед, потом ткнул пальцем в пчелуБудто бы у нее ни детей, ни отрады! А мёд мы ели бы, если б она о прекрааасном думала? Ото ж! Насмотрелись тиливизиру, рассуждаете!
Пчела закончила чистку крылышек от липкого и теперь, после пробных «жжжж», выглядела вполне бодро и уверенно.
Труженыця! восхищенно произнес дед.
Вскоре дождь закончился и качка мёда возобновилась. Дед Тимофей бережно возвращал в улей расплод, а Григорий безжалостно срезал соты с трутнями.