Сначала мы поедем в Европу, говорил он.
Ну, мы ведь часто будем туда ездить, да? Давай проводить зимы в Италии, а весны в Париже.
Но, Энни, малышка, я же должен вести дела.
Ну, давай, по крайней мере, уезжать когда сможем. Я терпеть не могу Миннеаполис.
Ну что ты. Он был слегка ошарашен. Миннеаполис неплохой городок.
Когда ты здесь терпеть можно.
Миссис Лори в конце концов смирилась с неизбежным. С несколько кислой миной признала помолвку и попросила лишь об одном: отложить свадьбу до осени.
Целая вечность, вздохнула Энни.
Не забывай, я твоя мать. Я разве многого прошу?
Зима выдалась долгой, даже по меркам этих краев долгих зим. Весь март бушевали вьюги, а когда почудилось, что мороз вроде бы отступил, закружили метели, из последних сил не сдавая своих рубежей. Люди выжидали; их воля к сопротивлению уже иссякла, они, как и погода, держались из последних сил. Заняться было особо нечем, общее беспокойство выливалось в бытовое недоброжелательство. И вот наконец в начале апреля лед раскололся с долгим вдохом, снег впитался в землю и из-под него вырвалась зеленая, стремительная весна.
Однажды они ехали по размокшей дороге под свежим, влажным ветерком, овевавшим малокровную травку, и Энни внезапно расплакалась. Ей случалось плакать без всякого повода, однако на сей раз Том резко остановил машину и обнял ее:
Почему ты плачешь? Ты несчастна?
Да нет, нет! запротестовала она.
Но вчера ты тоже плакала. А почему не сказала. А мне очень важно знать.
Да ничего, это просто весна. Запах такой прекрасный, а с ним приходит столько грустных мыслей и воспоминаний.
Это наша с тобой весна, любовь моя, сказал он. Энни, не будем больше ждать. Поженимся в июне.
Но я дала маме обещание; если хочешь, давай в июне объявим о нашей помолвке.
Теперь весна наступала стремительно. Тротуары промокли, потом высохли, дети катались по ним на роликах, мальчишки играли в бейсбол на мягкой земле незастроенных участков. Том устраивал изысканные пикники для сверстников Энни, поощрял ее к тому, чтобы играть с ними в теннис и в гольф. И вот в один миг, после последнего, победоносного рывка природы, наступил разгар лета.
Дивным майским вечером Том подошел к дому Лори и уселся рядом с матерью Энни на веранде.
Какая прекрасная погода, сказал он. Я подумал, что нам с Энни сегодня стоит пройтись пешком, а не ехать в автомобиле. Я хотел показать ей смешной дряхлый домишко, где я родился.
На Чемберс-стрит, да? Энни вернется через несколько минут. Она после ужина поехала покататься с молодежью.
Да, на Чемберс-стрит.
Тут он глянул на часы в надежде, что Энни вернется еще засветло, когда можно будет разглядеть все подробности. Без четверти девять. Он нахмурился. Накануне вечером она тоже припозднилась, а вчера днем он прождал целый час.
«Будь мне двадцать один год, сказал он про себя, я устраивал бы сцены и мучил бы нас обоих».
Они с миссис Лори беседовали; теплая ночь явилась на смену невнятной прохладе вечера, смягчив их обоих; впервые с тех пор, как Том начал оказывать Энни внимание, всяческое недружелюбие между ним и миссис Лори исчезло. Постепенно паузы в разговоре становились длиннее, нарушали их лишь чирканье спички и поскрипывание дивана-качалки. Когда вернулся домой мистер Лори, Том удивленно отбросил вторую сигару и глянул на часы; время было за десять.
Энни задерживается, констатировала миссис Лори.
Надеюсь, с ней ничего не случилось, тревожно проговорил Том. С кем она уехала?
Отсюда они двинулись вчетвером. Рэнди Кэмбелл и еще одна пара кто именно, я не заметила. Собирались просто выпить по содовой.
Надеюсь, с ними ничего не приключилось. Может быть как вы думаете, стоит мне за ней съездить?
По нынешним понятиям десять вечера это не поздно. Вы еще поймете Тут она вспомнила, что Том Сквайрс собирается жениться на Энни, а не удочерить ее, а потому удержалась и не прибавила: «Вы к этому привыкнете».
Муж ее, извинившись, ушел спать; разговор сделался еще более вымученным и безрадостным. Когда церковные часы в конце улицы пробили одиннадцать, оба смолкли, прислушиваясь к ударам. Через двадцать минут, когда Том нетерпеливо загасил последнюю сигару, по улице промчался автомобиль и замер перед дверью.
С минуту ни на веранде, ни в автомобиле не происходило никакого движения. А потом Энни, со шляпой в руке, вылезла и стремительно зашагала к дому. Машина рванула прочь, оглашая ревом ночную тишину.
А, привет! воскликнула она. Прости меня! Который час? Я ужасно опоздала?
Том не ответил. Свет уличного фонаря подкрасил ее лицо винным цветом, наложив на щеку тень, от которой румянец стал только ярче. Платье было измято, волосы буйно, многозначительно взлохмачены. Но не из-за этого, а из-за странных легких запинок ее голоса ему сделалось страшно говорить, и он отвел глаза.
И что такое случилось? беззаботно поинтересовалась миссис Лорри.
Ой, мы прокололи шину, и еще что-то произошло с мотором, а потом мы заблудились. Что, уже ужасно поздно?
И тут она стояла перед ним, все еще держа в руке шляпу, грудь ее слегка вздымалась, широко открытые глаза сияли Том вдруг с обмиранием сердца понял, что он и ее мать, люди одного поколения, смотрят на человека, принадлежащего к другому. Сколько он ни старайся, он не сумеет полностью отмежеваться от миссис Лори. Когда она извинилась и собралась уходить, он едва подавил желание сказать: «Ну, куда же вы? Вы же просидели здесь целый вечер!»
Они остались наедине. Энни подошла и сжала его руку. Никогда красота ее не казалась ему столь ослепительной; влажные руки были в росе.
Ты ездила кататься с молодым Кэмбеллом, сказал он.
Да. Только не сердись на меня. Мне сегодня мне было так грустно.
Грустно?
Она села, тихо всхлипывая.
Я ничего не смогла с собой поделать. Ты только не сердись. Он так звал меня прокатиться, и вечер был такой чудный, вот я и решила поехать на часик. А потом мы разговорились, и я потеряла счет времени. Мне так его было жаль.
А как ты думаешь, что при этом чувствовал я? Он тут же внутренне осекся, но слова уже были произнесены.
Не надо, Том. Я же сказала, мне было очень грустно. Я хочу лечь.
Я понимаю. Спокойной ночи, Энни.
Том, пожалуйста, ну не надо так. Разве ты не понимаешь?
Он все понимал, и это было самое ужасное. Отвесив галантный поклон поклон иного поколения, он спустился с веранды и шагнул в стирающий все контуры лунный свет. Через миг он превратился в тень, мелькающую в свете фонарей, а потом в чуть слышные шаги на улице.
IV
Тем летом он часто совершал по вечерам долгие прогулки. Ему нравилось постоять минутку перед домом, где он родился, а потом перед другим, где он жил в детстве. Его привычные маршруты были помечены и другими реликвиями девяностых годов преображенными вместилищами давно канувших радостей: пустая оболочка Ливрейных конюшен Йенсена, старый каток Нушка, где отец его каждую зиму сворачивался калачиком на ухоженном льду.
Жалко просто до чертиков, бормотал он. Жалко до чертиков.
А еще у него вошло в привычку проходить мимо освещенных витрин одной аптеки, поскольку ему казалось, что именно там скрывается зерно, из которого вырос другой, недавний проросток прошлого. Один раз он зашел туда и между делом справился о продавщице-блондинке: выяснилось, что она вот уже несколько месяцев как вышла замуж и переехала в другое место. Он выяснил ее имя и, во внезапном порыве, отправил ей свадебный подарок «от безгласного воздыхателя»: ему казалось, он обязан вознаградить ее за свое счастье и свою боль. Он проиграл битву с молодостью и весной и заплатил дань горя за непростительный грех старости нежелание умирать. Но просто истаять и уйти во тьму, не дав никому собою попользоваться, нет, это не для него; в конце концов, он ведь хотел единственного разбить свое сильное, много пожившее сердце. Само по себе это противостояние оказалось ценностью, никак не связанной с победой и поражением, и эти три месяца они остались с ним навеки.