Убей бог не помнил, откуда знает её имя, но он его знал. Эта милейшая Лара с таким азартом вгрызалась в собеседника, что становилось даже как-то неловко за её супруга добротного мужика из тех, что приходят в ресторан чисто пожрать, а на море чисто поплавать.
У вентилятора тоже была жена, она и сейчас сидела тут. Но молчала. Строго говоря, молчала она всегда по крайней мере Вадим ещё ни разу не слышал от неё каких-либо присущих обыкновенным женщинам звуков. Совсем юная, прозрачная. Вадим поначалу думал, что на неё так действует присутствие экстенсивного супруга всё по тому же открытому им недавно закону вселенского равновесия. Но как-то раз она пришла на завтрак одна муж то ли перегрелся, то ли временно оглох от собственных воплей, и она всё так же тихо, аккуратно ковыряла маленькой ложечкой творог, опустив глаза в тарелку и не замечая никого вокруг.
Вадим даже подумал тогда, что, если б не чёртов Вентилятор, он, пожалуй, приударил бы за ней платонически, конечно, платонически.
Разного рода курортные и командировочные романы вызывали у него брезгливость. Но тут пришлось признать, что здешний воздух вкупе с жарой делает воздержание мучительным. «Что б вам, добрякам, в Таиланд отправить старого отца. За нравственность мою, что ли, побоялись?» со злобой думал Вадим, последним покидая опустевший ресторан.
7
«Мы пойманы в ловушку капкан своей жизни, и нам из него никогда не вырваться. Крохотный островок обнесён глухим забором, и моря не увидать. Эх, купаться надо, купаться почаще, раз уж приехал! Ну и что, что не хочется? Заставляй себя.
Кстати об островке. Это способно вызвать куда острейший панический приступ, чем ужас перед тем, что находится ЗА пределами. Мы обречены на самих себя, и спасения ждать неоткуда нельзя надеяться даже на смерть, которая, по сути всего лишь то, что не я, всё, кроме меня.»
Мысли о смерти одолевали, как правило, ночью когда особенно силён становился и зуд, из-за которого он, собственно, и не мог заснуть. (Ворочаясь без сна, Вадим кстати обнаружил, что дешёвые синтетические простыни неприятно скребут ему кожу; он злился, обзывал себя принцессой на горошине, но привыкнуть к дискомфорту не мог и это снова возвращало к мыслям о зяте, сославшем его в этот чёртов Елодол).
А ведь я уже лет десять подобным не развлекался, с удивлением обнаружил Вадим. И не потому, что страшно, а просто как-то недосуг. Ну вот, здесь-то времени на всё хватит.
Если б ещё смерть была чем-то вроде вечного сна Ведь можно не видеть, не слышать, не чувствовать, и при этом всё-таки существовать (ну вот как под сильным наркозом). Такое состояние, будучи присуще всё-таки нам лично, при этом существенно отличалось бы от (нашего же) состояния «жизнь». Таким образом мы и впрямь оказывались бы в рамках успокоительной диады «жизнь смерть» (так же как и «день ночь», «зима лето», «работа отпуск» и тд.), и, устав от тягот бытия, могли бы рассчитывать на избавление, на заветный отдых.
Но увы.
Пока тело сохраняет хоть какую-то форму, его статус ещё можно с натяжкой назвать «сном». Но что делать, когда оно распадётся на атомы? Очень соблазнительно допустить, что тут-то и вся загвоздка, что, скажем, мумия хоть и не просыпается, но всё же в какой-то форме существует для себя самой, пока выглядит «почти как живая». «Почти как» разве это не остроумнейшее определение отличия смерти от жизни? В таком случае, чтобы хоть немножечко побыть мёртвым, нам остаётся только одно договориться с роднёй обо всех неприятных подробностях.
Тут возникает очередной соблазн допустить, что мы ещё можем воспринимать хоть крохотную, да информацию о себе и мире, пока в нас остаётся хотя бы одна живая клетка. Волосы, к примеру, растут ещё долго Но нет. Хоть жизнь какой-нибудь амёбы по сравнению с человеческой и кажется не совсем полноценной, а всё-таки она никак не смерть, и, если мы идём по этому пути, нам остаётся только признать, что абсолютно всё, что существует во Вселенной, вплоть до последнего атома та или иная форма жизни. А, стало быть, смерти не существует как таковой. И вот мы опять вернулись к Богу
И к Таньке.
Когда-то они могли часами рассуждать о подобных материях. Маленькая Танька была отчаянной буддисткой или как там ещё это назвать. Она утверждала, что помнит свои предыдущие реинкарнации, и Вадим честно выслушивал и кивал, а потом пытался оппонировать без особой, честно говоря, настойчивости. Её доверие было ему гораздо важнее истины, какой бы та вдруг ни оказалась.
Знаешь, пап, а в прошлой жизни я рано умерла
Угу. Тоже без шапки в мороз ходила, наверное
Неа. Повесилась.
Вах, какие страсти. Несчастная любовь?!
Вот ещё Так, назло. Меня розгами выпороли. Перед всем классом. Ну, я тогда мальчиком была
Упс. Надеюсь, в этой жизни тебя к девочкам не тянет?
Танька злилась:
Ну, пап Это ж когда было-то
Он сам не мог бы сказать, хорошо это или плохо, что Танька ни разу не «вспомнила» себя ни знатной дамой, ни сожжённой на костре ведьмой из фэнтази, ни какой-нибудь исторической личностью. Её прошлые воплощения были самые что ни на есть рядовые, полные нелепостей, ошибок и тягот жизни. В доказательство она приводила скучные, вгоняющие в депрессию бытовые подробности, вроде ряда нечистых ночных горшков в длинной тесной комнате, зазубренных ножниц на дощатом столе, керосинок, обоев с розами, детали, которые иногда вызывали у него неприятное чувство, что, возможно, этот, да и тот мир и впрямь изучены не так тщательно, как он надеялся.
Но, так как доказать здесь ничего невозможно, говорить на все эти темы можно было часами. Но, так как чувство юмора она взяла у него, у них не было даже того простого выхода, который в таких случаях выручает почти всех обидеться и заткнуться. Так что прерывала их обычно Катя, которая эти беседы активно не одобряла:
Нашёл о чём разговаривать с ребёнком! О смерти?! Спросил бы лучше, чем она живёт, как дела в школе, что интересного произошло за день
Это она зря, Вадим злорадно вспомнил, что в роли мудрого старшего товарища Катя всегда была бесполезна, беспомощна и, если уж идти до конца, абсолютно бездарна. Особенно когда их дочь превратилась-таки в подростка.
8
В ту пору она могла часами разглядывать себя в зеркалах, выискивая те самые «уродливые родовые черты» и ноя, ноя. Вадима это бесило может быть потому, что он помнил себя в этом возрасте, вот уж он-то и вправду был урод, но справлялся с этим один, без посторонней помощи.
Он подозревал, что дело тут нечисто, что цель её не только снять урожай сразу по двум номинациям (красоте и скромности), но и выцыганить у отца очередную цацку. Мысль об этом вызывала у Вадима детское, но неодолимое желание не отдавать ни пяди.
Ему ещё предстоит умирать от стыда и ужаса за свою слепоту и жестокость; но тогда он только ухмыльнулся, услышав, как жена воспитывает дочку:
Думаешь, это счастье приносит? Нет, моя милая. Красота это тяжкое испытание. Ты весёлая, общительная девочка, и слава богу. Говорят ведь не родись красивой, а родись счастливой, в Катином голосе звучала скорбь, смирение и миссионерская готовность нести и дальше с гордо поднятой головой этот крест, который жестокая судьба взвалила на её плечи, великодушно пощадив юную поросль.
Она и впрямь была красива сейчас, как и двадцать лет назад. Её великолепная женственность до сих пор волновала и даже изумляла Вадима. В возрасте Таньки она была тощей, голенастой, глазастой девчонкой. В красном галстуке на чёрно-белых фотках. Этих фотографий Вадим никогда раньше не видел, откуда они вывалились именно теперь?.. Катя объяснила родители затеяли ремонт, разгребают антресоли.
Оттуда же, видимо, выползла и старая гитара. Ещё один сюрприз приятный или нет, будет видно. У Кати оказался абсолютный слух и контральто с волнующей хрипотцой. Розенбаум был её кумиром, и Вадим не видел ничего странного или неподобающего в том, что она, с трудом припоминая заученные в юности три аккорда, всё чаще замахивается на смертельный номер из своего скудного репертуара: