И убивства случаются?
Попущает Бог, убивают. Вот и нынешней весной, сказывали, убили тут боярского сынка.
Нащокина словно что ударило под сердце.
Боярского сына, говоришь, убили? спросил он с дрожью в голосе.
Убили, боляринушко, попустил Бог. Я, поди, и злодеев-ту этих видел, да невдомек мне было, что это злодеи. Опосля уж смекнул, да поздно.
Расскажи же, дедушка, когда и как это дело было? Нащокиным овладело страшное волнение. Припомни, дедушка: может, злодеи и сыщутся.
А так было дело, боляринушко. Однова, этта, весной, перед вешним Миколой, замешкался я в лесу с лычками, ночь захватила.
Так перед вешним Миколой, говоришь? переспросил Нащокин. «Так, перед Николой и должно быть», с ужасом соображал он. Ну, что же?
Позамешкался я, этта, тады в лесу, надрал лычек эдак свеженьких охапочку, да грешным делом и ковыляю домой. Ан глядь, вон там из лесу и выезжают на конях неведомые люди да туда вон прямо за рубеж и повеялись.
Трое, говоришь?
Трое, боляринушко, трое.
А обличья ты их не разглядел?
Где разглядеть, батюшко! Далече ехали. А что меня в сумление ввело, батюшка, так конь у них, у злодеев, лишний: два, как и след, верхами, а один-то злодей одвуконь, другово-то коня в поводу вел. Для че им лишний конь? Знамо, не их конек, а из-под твово боярского сынка, что они, злодеи, убили в лесу и ограбили: теперича, этта, я так мекаю, а тады и невдомек было: украли, думаю, конька, злодеи, да и за рубеж. А дело-ту вышло во како: душегубство, а окаянных-ту злодеев и след, чу, простыл.
Теперь для Нащокина стало несомненным, что то были убийцы его сына, убийцы, подосланные его врагами из Москвы. Ясно, что они следили за ним до самого польского рубежа и тут, совершив свое гнусное злодеяние, перебрались за рубеж, чтоб воротиться в Москву уже другою дорогою. Лошадь убитого они не могли оставить в лесу, а увели ее с собою и, вероятно, продали в каком-нибудь польском местечке.
Нащокин дал старику несколько алтынов и пошел к тому месту леса, где, по его мнению, был убит его сын. Но и там не нашел он никаких следов преступления. ни подозрительной насыпи, ни следов борьбы или насилия.
А лес между тем жил полной жизнью, какою только может жить природа в весеннее время, когда говором и любовным шепотом, кажется, звучит от каждого куста, когда говорят ветви и листья на деревьях и трава с цветами шелестит любовным шепотом. Все так полно жизни, блеска и радости, все дышит любовью и счастьем, которое слышится в этом неумолчном говоре птиц, в этом жужжании пчел, в этом беззаботном гудении и каком-то детском лепете не уловимых глазом живых тварей, и среди этой жизни, среди этого блаженства природы смерть, наглая ужасающая смерть в самом расцвете молодой жизни!
И за что, Боже правый! шептал несчастный старик. Не за его, за мои прегрешения! За что его, а не меня, Господи!
Он упал лицом в траву и беззвучно заплакал.
А над ним было такое голубое небо, такое ласковое утреннее солнце.
V. В своей семье
На Москве между тем дела шли своим порядком.
Патриарх Никон, поссорясь с царем, давно сидел безвыездно в Воскресенском монастыре и на все попытки государя примириться с ним отвечал глухим ворчанием. Алексей Михайлович, с своей стороны, мешая государственные дела с бездельем, тешил себя тем, что, проживая в селе Коломенском, от скуки каждое утро купал в пруду своих стольников, если кто из них опаздывал к царскому смотру, то есть к утреннему выходу.
Но сегодня почему-то не занимало его это купание стольников. Он вспоминал о своем бывшем «собинном» друге Никоне, и его грызло сознание, что он был слишком суров с ним. Но и Никон не хотел идти на примирение.
А тут еще это исчезновение молодого Ордина-Нащокина. По его вине он погиб! Каково же должно быть бедному отцу?
«А все я, всему я виной, грызла ему сердце эта мысль, от меня все исходит, и горе, и радость А кому радостно? Больше слез вижу я, чем радостей Бедный, бедный Афанасий! Не пошли я малого, он бы жив теперь был А то на! Обласкал своею милостью, и малого не стало»
В такие грустные минуты Алексей Михайлович любил заходить к своей любимице, к маленькой царевне Софье. Она своими ласками, своим детским щебетанием развлекала его, отвлекала от дум.
И Алексей Михайлович задумчиво побрел по переходам к светлице своей девочки.
Уже перед дверью светлицы он услыхал ее серебристый смех.
Блаженни, тихо, с грустной улыбкой проговорил он, их бо есть царствие Божие.
И он тихонько вступил в светлицу. От этого светленького теремка, от всего, что он увидел, так на него и повеяло чистотой девства, невинности, счастьем неведения. Девочка сидела у стола над какой-то книгой и теребила свои пышные, еще не заплетенные волосы. А в сторонке, у окна, сидела ее мамушка и что-то вязала.
Ах, мамка, как это смешно, как смешно, повторяла девочка.
Что смешно, моя птичка? вдруг услышала она за собою голос отца и вздрогнула от нечаянности, потому что ноги Алексея Михайловича, обутые в мягкие сафьянные туфли, тихо ступали по коврам, не делая ни малейшего шуму.
Девочка вскочила и радостно бросилась к отцу на шею.
Батюшка! Государь! Светик мой! обнимала она его, лаская руками шелковистую бороду родителя.
Здравствуй, здравствуй, птичечка моя, ясные глазыньки! любовно целовал и гладил он девочку. Здравствуй и ты, мамушка.
Сам здравствуй, светик наш, царь-осударь, на многие лета! кланялась мамушка.
Что это вы тут смешное читаете? спросил Алексей Михайлович. Не сказку ли какую?
Нет, батюшка, не сказку, отвечала царевна, и опять ее голосок зазвенел смехом, точно серебряный колокольчик. Вот эта книга, она называется: «Книга, глаголемая Лусидариус, или Златый бисер». Тут обо всем написано: и о звездах, и о земле, и о зело дивных людях в земле индейской. Вот послушай.
И девочка нагнулась над раскрытой книгой, писанною полууставом.
Слушай, читала она. «Тамо есть люди, именуемые сиклопеси (циклопесы циклопы), имеют только по единой ноге и рыщут борзее птицына летания, а егда сядет или ляжет, то ногою от зноя и от дождя закрывается». Как же это, батюшка, об одной ноге? удивленно посмотрела она на отца.
А так, дитятко, чудеса Господни неисповедимы, отвечал царь серьезно.
Девочка как бы смутилась немножко, но снова нагнулась над книгой и что-то искала в ней.
А вот смотри, сказала она торопливо, слушай: «Тамо же есть люди безглавнии, им же есть очи на плечах, и вместо уст и носа имеют на персех по две дыры». Как же это, батюшка? Разве без головы можно жить? спросила она.
Не знаю, милая; но у Бога все возможно, задумчиво говорил Алексей Михайлович. А где ты взяла эту книгу? спросил он.
Мне мама дала ее почитать, а маме ее подарил протопоп Аввакум.
«Аввакум», повторил про себя Алексей Михайлович.
Он опять задумался, опять что-то укором подкатилось к его сердцу. «Может быть, за правду и этот страдает, думалось ему, но где правда, где истина Истина! Иисус же ответа не даде! Боже великий!»
При имени Аввакума он вспомнил, что этот мученик религиозного фанатизма, по его же повелению, прикован на цепь в одной из келий монастыря Николы на Угрешу. А кто прав? Он ли, Аввакум, Никон ли? Двуперстное или троеперстное сложение? Где же истина?
«Иисус же ответа не даде», ныло у него на сердце.
Видя грустную задумчивость отца, юная царевна стала робко ласкаться к нему, и ему представилась другая такая же сцена: юный Воин ласкается к своему отцу; а теперь этот отец осиротел, и осиротил его он.
Желая отогнать мрачные мысли, Алексей Михайлович машинально берет подаренную царице Аввакумом книгу и читает вслух:
А, вон оно что! О нашей Европе тут пишется, вишь ты! Европой ее именуют: «Вторая часть сего мира зовется Ефропа, яже простереся по горам, тамо язык германский, Готфы, тамо же величайшая река Дунай» Вишь ты! перебил он сам себя. Дунай, а мою Волгу-то и забыли? А може, мы не в Ефропе живем? Посмотрим, что дальше будет: «а от моря язык благоизбранный и людие храбри словенстии, яже суть Русь!..» Вишь ты! улыбнулся он. Не забыли и нас, спасибо! Ну, ин дале: «таможе-бриляне», это еще что за бриляне? Не вем «чехи, ляхи, поляки, воринганы (варяги, надо бы думать), фрязи, микияне (таких не знаю), дауцы, керенгвяне (и таких не слыхал), Фрисляндия и иные многие земли. На другой половине тоя же Ефропы земли Остерляндии, Сунгория, Бесемия, галове, греки, та страна даже до моря».